Спираль

Панджикидзе Гурам Иванович

Она открыла дверь, даже не посмотрев, кто стоит у порога. Отступила в сторону и снова протерла глаза, ожидая, когда сын войдет. И вдруг услышала незнакомый голос:

— Извините, калбатоно!

Вздрогнув, она только сейчас увидела, что в дверях стоят трое мужчин — двое в милицейской форме и один в штатском, высокий, суровый на вид молодой человек лет тридцати. Испуганной Ане сразу бросилось в глаза его не по возрасту степенное выражение лица. Он стоял впереди милиционеров и, по-видимому, был их начальником.

— Что случилось? — в страхе закричала Ана, ударяя

себя ладонями по щекам.

— Не волнуйтесь, ничего страшного! Разрешите войти?

— Проходите! — насилу выдавила Ана и кинулась в кабинет к мужу. — Вставай, милиция!

— Милиция? — удивился академик, спросонья нашарил на столе очки, надел их и быстро встал.

У него закружилась голова. Испугавшись, как бы не упасть, он ухватился за стол и переждал немного.

Ана уже вышла в столовую. Молодой человек сидел на стуле у стола. Милиционеры стояли около двери и разглядывали столовую.

Их бесстрастные лица несколько успокоили Ану. Тем временем показался и Давид. Молодой человек встал и поклонился академику:

— Я следователь милиции, Гиви Накашидзе.

— Что случилось, несчастье? — спросил в ответ Георгадзе.

— Просим извинить нас за ночное вторжение, но у нас не было иного выхода. Что поделаешь, такая у нас служба.

— Живой? — спросил Давид Георгадзе, жестом предлагая следователю садиться.

— Не волнуйтесь, живой! — ответил тот.

— Что же случилось?

— Мы сами не знаем. Все несчастье в том, что мы не знаем, — следователь продолжал стоять. — Машиной вашего сына сбит человек. Мы пока не установили, кто находился за рулем, ваш сын или другое лицо. Как показывают свидетели, в машине находился один человек. После столкновения он выскочил из машины и скрылся. Я думал, может быть, кто-то угнал машину. Но поскольку вашего сына нет дома, у нас появились веские основания подозревать, что за рулем находился именно он. Хотя мое предположение вовсе не означает, что за рулем непременно сидел ваш сын. Возможно, что он где-то с друзьями и даже не подозревает, что его машину украли. Не скажете ли вы нам, хотя бы предположительно, с кем может быть ваш сын в такое позднее время?

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, я не знаком с его товарищами.

— Он часто садится за руль выпивши?

— Не знаю.

Первый страх прошел. Академик понял, что сын жив. Ему стало стыдно. Он окончательно убедился, что совершенно незнаком с жизнью сына, что никогда не интересовался его характером, целями и стремлениями. Он очень любил своего мальчика, наивно полагая, будто самой родительской любви уже вполне достаточно.

— Жаль! — недовольно покачал головой следователь.

— Может быть, кто-то в самом деле угнал машину нашего сына, а сам он с кем-то из друзей или у женщины.

«У женщины», — Давид Георгадзе поежился. Он слышал от жены, что у сына интрижка с какой-то женщиной. Тогда он не придал значения словам Аны, настолько естественным казалось ему поведение сына, которому, слава богу, уже под тридцать, а потом и вообще забыл о них. Он почему-то был убежден, что его отпрыск не способен сбиться с правильного пути. Такую

невнимательность нельзя целиком сваливать на научную, доходящую до самозабвения работу академика. Сам он в юные годы был тихоней и не давал родителям повода для беспокойства. Видимо, поэтому он не представлял, что воспитание состоит из каждодневной заботы, из каждодневной бдительности и внимания.

— Может быть, все может быть, — пожал плечами следователь, — однако у меня слишком мало оснований предполагать, что машина угнана.

— Почему?

Следователь достал из кармана ключи от машины и протянул их академику.

— Кто дал их угонщику? Чрезвычайно сомнительно, чтобы ваш сын оставил ключи в машине.

— А кого сбила машина?

Следователь вытащил из кармана пиджака паспорт в целлофановой обертке и подал академику.

Давид Георгадзе раскрыл паспорт и обмер. Сердце сдавило. Фотография была запятнана кровью. Некоторое время он не мог разобрать, кто на снимке, мужчина или женщина. Вернее, он смотрел в паспорт, но ничего не видел. Окровавленный паспорт жег пальцы. С большим усилием Давид Георгадзе взял себя в руки и разглядел фотографию. С нее смотрел на него мужчина лет тридцати. Он показался чем-то знакомым. Георгадзе содрогнулся и, не в силах вынести его пристальный взгляд, нашел имя и фамилию. Нет, не знаком. Взглянул на дату рождения, подсчитал в уме.

«Пятьдесят пять лет, — с жалостью подумал академик, — Паспорт, видимо, получил лет пятнадцать назад».

— Очень пострадал? — спросил он севшим голосом.

Молчание.

Следователь взглянул на академика, потом на его супругу. Оба ожидали ответа, будто смертного приговора. Он заметил, что у обоих дрожат лица.

— Он очень пострадал? — громче повторил вопрос академик. Ему показалось, что в первый раз следователь не расслышал. С тяжелым сердцем закрыл паспорт и протянул следователю.

— Скончался на месте.

— Скончался?!

Лавина черного снега сорвалась с горы и с грохотом покатилась вниз. Академик увидел — огромная волна вздыбилась над головой, но не мог сдвинуться с места. Окаменев, как загипнотизированный, взирал он на летящую гору черного снега. Еще миг — и холодная черная лавина обрушилась на него. Накатила гигантская волна и потащила в бездну. Тонны холодного снега давили на грудь. Академик задыхался. Он силился закричать, но крик застревал в горле. Бушующая лавина со страшной скоростью волокла его в бездну. Сорвалась, рухнула на дно пропасти, и, как от взрыва тысячи бомб, качнулась земля.

— Помогите! — закричала Ана, бросаясь к мужу, без чувств распростертому на полу.

— Осторожно, не трогайте его! — Следователь подхватил ее и поставил на ноги. — Я сейчас вызову «скорую», у него, видимо, инфаркт!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В девять часов вечера Зураб Торадзе стоял у постели академика.

Давид Георгадзе спал глубоким сном.

Главный врач не стал будить его, решив подождать, пока больной откроет глаза. Взял стул, бесшумно переставил его поближе к кровати и неслышно сел.