Спираль
Шрифт:
И тут он засмеялся. Смех постепенно перешел в хохот. Георгадзе шагнул к постели, упал на нее ничком, уткнулся лицом в подушку. Он не понимал, что заставляло его смеяться, трагизм немыслимой до сегодняшнего дня, невероятной участи или радость омоложения. А возможно, ни то и ни другое. Он чувствовал, как хохот перерастает в истерику. Не оттого ли хохотал он во все горло, что в этой поистине фантастической ситуации, еще не уяснив до конца, во сне все происходит или наяву, не разобравшись толком, кто он отныне: по-прежнему академик Давид Георгадзе
Как громко хохотал он! Громко и жутко!
Да он ли это хохотал?
Может быть, это надрывался со смеху Рамаз Коринтели, потешаясь над поселившимся в его черепе и сидящим там, как наседка на яйцах, Давидом Георгадзе?
Может быть.
Может быть, победивший дьявол хохотал над больным, соблазненным новым телом?
Академик, теряя голову, зарылся лицом в подушку, вжался в нее изо всех сил и разом заглушил свой голос, как деревянная затычка заглушает струю воды, хлещущую из отверстия бочки.
— Что с вами? — в отчаянии закричал врач.
Остолбенев от испуга, он не додумался ни поддержать больного, ни уложить его в постель.
«Не дай бог резкое движение причинит вред новопересаженному мозгу!
Вдруг мы где-то ошиблись, и мозг Георгадзе перестанет мыслить?!»
— Батоно Давид, чему вы смеетесь? — боязливо прикоснулся он к трясущемуся плечу пациента.
«Батоно Давид!» — Разве не он сам недавно предупреждал академика, что с сегодняшнего дня тот становился Рамазом Коринтели и к нему будут обращаться только так?!
«Я, видимо, с перепугу обратился к нему как к академику Давиду Георгадзе, а не как к телу, со старым обладателем которого никогда не разговаривал».
— Что с вами, батоно Давид, прошу вас, возьмите себя в руки!
Отчаянье, сквозившее в голосе Зураба Торадзе, неприятно подействовало на успокоившегося академика. Плечи его изредка вздрагивали, и главный врач понял, что больного перестал бить смех. Давид Георгадзе приподнял голову, прижался щекой к подушке и кротко сказал:
— Не волнуйтесь, доктор. Я чувствую себя достаточно хорошо!
Кровь, свернувшаяся и застывшая в жилах, разжижаясь, медленно заструилась по телу Зураба Торадзе.
Опустилась тишина.
Давид Георгадзе о чем-то думал.
Главный врач, не решаясь заговорить, присел на стул, сгорбился; поступок больного поразил его своей странностью, на какой-то миг он вообразил, что все погибло.
— Оставьте меня, и вы успокоитесь, и я отдохну! — после недолгого молчания попросил окончательно пришедший в себя Давид Георгадзе.
Главный врач потерянно встал. Ему было стыдно, что он впервые за все это время поддался отчаянью, впервые утратил уверенность и позволил страху — вдруг столько мучений пойдет насмарку! — овладеть собой. Он не стал ни проверять пульс пациента, ни прикладывать ладонь к его лбу, и без того было видно, что Давид Георгадзе чувствует себя хорошо.
— Я собирался сказать вам нечто приятное
— Говорите сейчас! — глуховато, но твердо потребовал Георгадзе.
— Инга упорно домогается свидания с вами, — в голосе главного врача уже не слышалось недавних торжественных интонаций. — Бедная девочка не находит себе места, и неудивительно, она целый месяц не виделась с вами.
— Что еще за Инга? — удивился Давид Георгадзе.
— Ваша сестра, Инга Коринтели.
— A-а, моя сестра! — улыбнулся больной.
— Если вы не против, дня через три мы можем разрешить ей доступ в палату, а завтра я навещу вас, и мы еще раз пройдемся по вашей биографии. Правда, вы, Рамаз Коринтели, после травмы полностью «потеряли» память, но в жизни человека есть такие явления, такие острейшие впечатления, которые естественно обязаны «восстановиться», как только вы исцелитесь. А теперь, с вашего позволения, я покидаю вас!
Зураб Торадзе подошел к зеркалу, повернул его лицом к стене и вышел.
— Три часа никого не впускайте! — крикнул вдогонку Георгадзе.
— Как вам угодно!
Тяжелая железная дверь закрылась. Давид Георгадзе облегченно вздохнул.
Он удивлялся собственному спокойствию. И был рад, что остался один — никто не мешал ему думать, разбираться в сегодняшнем своем состоянии и оценивать его.
«Неужели все обошлось так легко? — недоумевал академик. — Неужели я настолько выжат и опустошен, что играючи освоился со своей диковинной, неслыханной участью? Может быть, все эти предварительные обсуждения, споры с главным врачом, мысленные прикидки еще до операции примирили меня с необычайностью ожидаемой жизни?
А может быть, все дело в эмоциональных границах? В ограниченной способности восприятия трагического и радостного?»
И вдруг… Лоб оросило холодным потом. Он присел на кровати, тревожно глядя на дверь.
— Нет, нет! — пробормотал он, тряся головой, и снова уткнулся в подушку. — Невозможно, невозможно!
Он подавил рвущийся из груди крик, зная, что аппаратура включена и врач все видит.
Зажмурился, стараясь забыться и ни о чем не думать. Напрасно. Неторопливо встал, зажег большую лампочку, подошел к зеркалу, повернул его, отступил на несколько шагов, упорно разглядывая свое отражение.
«Господи, где я видел этого молодого человека?
Может быть, я ошибаюсь?
Нет, не ошибаюсь. У меня такое чувство, будто я когда-то даже разговаривал с ним».
Академик приблизился к зеркалу, уперся в него одной рукой и пытливо заглянул в глаза своему двойнику.
Слабость охватила тело. Не поворачивая зеркало, только выключив по пути свет, доплелся до кровати, осторожно прилег; закрыл глаза, напряг память, пытаясь вспомнить, где доводилось встречать этого высокого, красивого, но нагловатого с виду шатена, в чьем теле, как подводная лодка в верхних слоях воды, находилась сейчас его душа.