Спиридонова досада

Пьянкова Таисия Ефимовна

Ну вот. Скачет Кострома по одну сторону телеги, а по другую росточь идет. Не больно глубок буерак [Буерак, росточь - овраг.], но крут. Целовальник верещит:

– Хватит! Будет, чертушка трисильный. Перекинешь телегу-то... Пошутил я...

– Каки-таки шутки?
– отвечает Добрыня.
– Никаких шуток не признаю. Уговор дороже денег.

– Не было уговора, - визжит Кострома.
– Не было! Одна только потеха была.

– Вон как?! Потеха? Ну щас и я распотешусь! Богатырь тот башку из хомута долой, а сам оглоблями - круть! Хваленые бочки и взвеселились.

И пошли плясать по овражному уклону.

Брага-хмель от пляски разгулялась в них: когда одна сороковка нагнала другую да, озоруя, врезала той зашлепину, обе охнули от восторга и прыснули радужной пеною выше дороги.

Мужики, которым повезло оказаться близко, коновки да ведра с возов похватали и... кубарем в разлог!

И не поверите! Не успела брага-милага скатиться по уклону пенистым ручьем, а кубарики те уже и посудины подставили.

Вот проворы!

И ведь набрали. Потом всю ярмарку перекликались да хохотали.

Им-то, конечно... Чего им не веселиться? А каково было Костроме? Спасибо еще, что Добрыня телегу в овраг не завалил.

Покуда лавошник на пустой телеге трясся обратной дорогою, все хватался то за голову, то за сердце; скулил да жаловался работнику своему на людское зло.

– Видал бы ты, как он лыбился при этом, - говорил Спиридон, поглядывая на спину батрака, который правил жеребцом и прятал в красивой бороде точно такую же улыбку.

Этот борода, моготой смахивающий на Улыбу, не так давно был нанят Костромой. А до него у Спиридона двое парней батрачили. Так они вдвоем не успевали делать столько, сколько делал он один.

Перед деревней Кострома, от жалости к себе, расскулился настолько, что стал обещаться:

– Щас приедем... спалю к чертовой матери Улыбу. Ей-бо спалю!

– Не божись, хозяин, - пробубнил на его клятву Борода.
– Могет новая потеха случиться...

– Могет, могет...
– не захотел его слушать Спиридон.
– Могет, кто волокет... А кто ушами хлопат, тот жданки лопат... Сидишь, каркаешь! Нашелся мне... ишо предсказатель. Ступай, пособляй Улыбе... колдовать.

Одним словом, намолол Ерошка - не упечет и сношка.

Парфенова дома Кострома, понятно, не спалил. Побоялся, что пожар может перекинуться и на его собственное подворье.

Замыслил целовальник иную для соседа пакость. До случая с бочками он все юлил перед Улыбой, а тут дал понять, что и знать его не знает и замечать не хочет. Зато опять стал, где только можно, подкарауливать Заряну. Стал подговаривать ее молодость побеспокоиться о муже всерьез.

– Не то нечистая сила навалится на него внезапно и уволокет на Шептуновскую елань!

Дело дошло до того, что в глазах Заряны он на семерых Спиридонов расспиридонился: и в заплоте - он, и за пряслом - он, и в кусточке, и в лужочке, и на болотной кочке - кругом целовальник,

А тут как-то признался Парфен Заряне:

– Понимаешь ли, тянет меня на Шептуновскую елань. Не могу с собою справиться. Хочу знать, кто меня воскресил, за какие заслуги сошла на меня такая благодать - грядущее видеть, невзгоды чужие предугадывать?

– Может, с

тобою, - гадает ответно Заряна, - такой перерод случился не от кого-то? Может, от удара проснулся в тебе ясновидец. Ведь ты и прежде не числился в бездарях.

– Хорошо. Ладно. А у кого я столько времени пробыл?

– В леснухе, может, какой забытье перемогал...

– А сила, которая шваркнула меня о лесину?

– Может, и не шваркала. Может, захворамши, ты в какую-нибудь водомоину запрокинулся. Там и спину о камень сбороздил и головой до беспамятства долбанулся.

– А рубаха без кровинки?

– Сам, не помня, застирал.

– Больно у тебя все просто объясняется.

– Зато ты... и себе разумение запутал и людям... навязал узелочков...

– Допустим: не было со мной на елани никакого чуда. Почему ж ты отговариваешь меня сходить на нее, чтобы проверить всякую правду?

– Боюсь новых пересудов.

Разговор случился перед самой ночью, а во сне Заряна видела, как гарцевала она, оседлавши сеношный порог, и с хохотом выкрикивала на всю деревню:

– Черти мово Парфена залюбили! Черти!..

Когда же утром отворила она глаза, а мужа рядом нету, тоща Заряна, не мешкая, стреканула задворками до Синего разлога, по косогорью поднялась до выпаса и через выбитую скотом луговину пустилась в тайгу - догонять его.

А по сибирскому раздолью, в березовой золотой рубахе, в бархатном чекмене [Чекмень, сибирка - кафтан] зеленой хвои, в рябиновых кудрях гулял хмельной сентябрь. Недолгое бабье лето дышало на него жаром последней любви. Горячие их головы туманились предчувствием скорой разлуки. Заряне же казалось, что Земля готовится сотворить небывалый разворот и над таежным краем опять воссияет малиново-смороденный июль, пчела полетит брать медовую взятку, разразится на лугах покос и...

О, этот лукавый мужичок Сентябрь! С ним надо держать ухо востро! У него огонь в голове, стужа в сердце.

Заряна ж доверилась оранжевому теплу - и унырнула со двора в чем была, вроде бы ей в миткалевом сарафане да линялой голубой косынке предстояло пробежаться только до поскотины.

Примерную дорогу до Шептуновской елани она себе представляла. Потому и понадеялась нагнать в тайге Парфена, но сколько она ни подхлестывала проворные ноги, их резвостью Парфен не догонялся. А солнце, затянутое осенней дымкою, очень скоро взялось коситься на ее выгоревшую косынку совсем с другой стороны неба.

К этой поре Заряна и оголодала, и перетрусила, да только вдруг услыхала она хруст валежника под чьей-то тяжелой ногой. Затем различила впереди спину человека. А скоро уловила и знакомый напев. Шагающий тайгою негромко выводил родным для нее голосом:

Велико Байкал-море восточное,

широка Кызыл-степь полуденная,

перевалист Урал-хребет каменный,

а Сибирь-тайге и предела нет

Не станем говорить о том, когда вернулся Парфен из соседней деревни, куда бегал он по срочному делу, пожалевши утром разбудить молодую жену да сказаться ей об этом. Не станем и о том говорить, когда хватился Парфен Заряны.