Спиридонова досада

Пьянкова Таисия Ефимовна

– И откеля в тебе, Лукьяныч, уверенность такая живет? Али ты якшаешься с теми с чертями?

Кострома скраснел, оскалил долгие зубы. Не то укусить хотел бабку? Но мужики заржали, и он прикрыл оскал. Лишь заходили желваки.

А рассказ Парфена потек своим руслом.

– И вот... Гляжу я и вижу: под тем осинником сумерки рыскают, всякую пустельцу - рассовывают до зари по гнездам. Стало понятным, что в скорой темноте из этой блуковины мне и вовсе не выбраться. Я и прикинул: не лучше ли будет на елани заночевать. А что? Прогалина высокая, сухая, и трава на ней, в отличку от таежной, совсем еще зеленая.

–

Эк тебя!
– крякнул рыжеватый мужичок, словно не Парфену, а ему предстояло перебыть на Шептунах осеннюю ночь. А Улыба все говорил:

– На самой елани я не сдюжил устроиться. Насобирал по осиннику ворох листа и зарылся в него у оборка. Часок-другой передохну, загадал я себе, а там, поднимусь, костерок разведу, поужинаю. Дождик к той поре притих. Так, разве что капля с ветки сорвется. Разок щелкнула, другой, третий... И ущелкало меня в небыль. Уснул я, ажно застонал. И вот мне видится, что сияет вкруг меня красное лето. Через дремоту соображаю: такая благодать приходит к спящему тогда, когда человек околевает. Однако ж уверенность была во мне, что нет, не от внезапной стужи разжарило меня; в самом деле испарно. Не отворяя глаз, пошарил я возле себя, а ворох мой - только не вспыхнет. Тут уж - не до хвори. Сел, гляжу: вся округа светом отдает. Голову поднял, а над еланыо висит, как говорит Хранцузска, медная лохань. Только не лохань, а скорее громадный клещ! Потому как многоног он и многоглаз. И не просто висит, а лапами пошевеливает, а лучами глаз по елани шныряет. Да еще жаром пышет, урчит... Мне бы подняться с вороха-то, бежать бы, а я сижу - рот раззявил. Какого лешего понять в той вражине вознамерился? Она же, на мой интерес, как чихнет! Подняло меня над землей да спиной о валежину - хрясь! Вот на том и память моя заглохла.

– Хребет перешибло?
– тихо спросил рыжеватый мужичок, боясь того, что его слова покажутся глупыми.

– Ты чо, брат, опупел?
– вставился Кострома.
– Кабы Парфену расхватило становую жилу, он бы сщас сидел, толковал бы тут с нами?

– Бывает...
– собрался рыжий оправдаться, но его опять перебил целовальник.

– У тебя и то бывает, што кобыла порхает...

– Цыц вы, порхуны!
– прицыкнул на обоих почтенный Селиван и повернулся до Улыбы.

– Ну? А дальше?

– Дальше?
– переспросил Парфен и по одному лишь ему различимым приметам приступил скорее догадываться, нежели вспоминать.
– Дальше, кажется... я и не просыпался на елани, а может и вовсе на нее не выходил... Подозреваю, что вся эта небыль набродилась мне...

– Ни хрена себе бред - мужик на кол надет, - воскликнул целовальник. Вот это побасенка... с поросенка! Как же так, Парфен Нефедыч? Вот ты вошел в тайгу, вот занемог, вот завалился - лежишь, бредишь. Неделю бредишь, другу, месяц, два... и все это чуть не у людей под окнами. Но никто на тебя не натыкается. И вот ты очухался, поднялся, как ни в чем не бывало воротился в деревню. Теперь сидишь перед нами, всяку галиматью собирать - ищешь из выводка выродка, кто бы поверил в твою брехню...

Тут надо сказать, что едомяне старались касаться Спиридону Кострому только тою нуждою, которая доводила их до Ивана Елкина [Иван Елкин - кабак, питейная.]. И все, и ничем больше. Нет, они его не боялись и уважением не тяготились - просто не хотелось наживать лишнего греха, поскольку в каждом человеке

видел он только дерьмо и страсть как любил покопаться в нем. И еще... Хотя морда Костромы была занавешена бородой, а все просвечивало в ней что-то такое, от чего пьяным мужичкам хотелось завалить целовальника и пощупать. Пока же Спиридон оставался непроверенным, соглашаться с его мнением никто не торопился.

Но на этот раз кто-то даже пособил ему:

– Парфен Нефедыч, и в самом деле... чо ты наводишь тень на плетень?

А кто-то и поддержал:

– Ты давай-то, обскажи все толком. Чо там тебе ишо набредилось? Может, золота шматок?

– А может, нозьма ломоток?

– Ха-ха-ха!

Но тут рыжий мужик сказал громко:

– Погоди ржать! Дай человеку оправдаться. А ты, Парфен, не суди убогих, оборотился он до Улыбы.
– Им, ровно с покойником, один бог судья.

– Ладно баешь, Яснотка, - одобрил его почтенный Кужельник.
– Тут весельем и не пахнет. Тут соображать надо, что к чему. Ты и сам понимаешь, - сказал он Парфену, - в твоем случае никакой богатырь живым бы не остался.

– Та-ак, - сделал вывод Кострома.
– Кто-то в тайге тобою попользовался. Признайся, что побывал ты на том свете. А теперь явился выходцем. Расскажи: кто тебя послал, зачем? Может, сам сатана снарядил тебя смущать нас? Он тебя и настроил городить тут всяку хреновину...

– Вот вам крест, - поднялся Парфен и осенил себя святым знамением, чего выходец с того света сотворить бы не сумел.

– Ежели я в чем и провинился, - признался он, - то лишь такая на мне тягота: из всего забытого помню, что кто-то шибко сладко меня кормил. И еще... просили петь... А когда пел, спину немного саднило...

– А ну-ка, сынок, - повелел ему Селиван, - покажи спину.

– С большой охотою.

Смахнул Парфен с плеча душегрейку, рубаху задрал - нате, любуйтесь.

Люда глянули - ба-а! Спиниша повдоль таким ли рубцом продернута, что никакого вечера не хватит удивляться.

– Да как же она могла у тебя не болеть?!
– Да нешто с тебя шкуру снимали?

– Да и кто ж это столь умело заштопал тебя?

Селиван осторожными перстами прощупал рубец, простучал позвонки, спросил - не больно?

– Нет, - ответил Парфен.

– А ить похоже, что гряда твоя становая в местах трех порушена.

– Это чо ж тогда получается...
– опять закрутился Кострома.
– Кто же, кроме нечистого, сумел такое чудо сотворить?

– Лунатики, - ответил ему Яснотка.
– Разве они глупей сатаны, ежели по небу умеют ездить?

– Ангелы на клещах не ездют, - заспорил Спиридон.
– Черти тут...

– Али ты у них в ямщиках?
– спросил Яснотка и засмеялся.

– Гляди - узнаем: одним духом со второго яруса-то сдернем.

– Да-а, загадка, - протянул Кужельник и опять спросил:

– Как ты ушел... от лекарей-то от своих?

– Никак не уходил, - признался Улыба.
– У околицы сегодня очухался. Сразу-то мне показалось, что я и часу не пролежал. А когда увидел, что по тайге зима гуляет, подивился не меньше вашего.

– И чо ж, и никаких следов не заметил вокруг себя на месте воскрешения?

– Кабы заметил, сказал бы.

– Ну так и скажи!
– опять подсунулся Кострома.
– Выклади, за каку услугу хвостаты лекаря тебя с того света отпустили?