Спиридонова досада
Шрифт:
Зачем перся сюда Спиридон - и сам стоит не знает. Оно ладно, когда б Шептуны располагались за Парфеновой баней. Тогда бы он чихнул на всю эту затею, прибежал домой и сел бы обедать. А тут? Солнце уже успело в заполдень скатиться. А ведь на дворе не июнь. Не успеешь вернуть и половины пройденного пути - ночь в тайге поймает; сграбастает черными ручищами, до уха припадет и такого страха нашепчет, что до конца дней своих ото всякой тени вздрагивать будешь. Черт бы с ним, со спасением Заряны!
А солнце уже скатилось на колени к закату, зарделось от смущения и сползло на землю.
Скоро осенница хмарью затянула небеса, смурь напустила на целовальниково тело таких ли сирот [Напустить на тело сирот - нагнать озноб страха], что не мурашки - тараканы забегали по его спине. Вот когда он понял, что не дома сидит, не денежки считает. Застонал даже, зубами заскрипел.
Тут и захихикала над ним близкая кикимора; лесовик в ладони захлопал, засвистал; ухнул над головою филин, отчего Спиридон маленько сам в пугача не оборотился: выше куста взлетел и вдруг... различил на нем знакомую косынку".
Что-то екнуло у него в животе, вспенилось и взвеселилось, наполнило Кострому уверенностью, что этой самой косынкою и привяжет он до себя увертливое сердце Заряны. Однако ж улику он с собой не забрал, чтобы, при случае, не сказали - спер, мол, да в кармане носил. А, веселясь, спрятал ее под тем же кустиком и, окрыленный надеждою, почти смело побежал домой.
Уж какая дурная отыскалась на небе звезда, что и сквозь осеннюю непогодь высветила перед целовальником обратную дорогу? И хотя она не отказала себе в удовольствии поводить Спиридона по ночной тайге, однако же, упадая в утреннюю зарю, сунула-таки его долгим носом именно в ту тропу, которая выходила на деревню.
Выбрался Кострома из утреннего леса, с гордостью глянул на свой высокий дом, обогнул поскотину и на спесивых ногах направился вдоль улицы.
Он еще издали узрел, что у Улыбина двора ликует праздник. Бабка Хранцузска, слетавшая за чем-то домой, проносясь мимо Спиридона, шумнула ему, что Парфен с мужиками наткнулся на Заряну у Гуслаевской ляги. Молодайка, видать, уже успела обсказать селянам, кто вымучил ее следить за мужем. Оттого-то в народе при появлении Костромы и затихла всякая радость.
Люди ждали, когда целовальник пройдет стороной, чтобы не грешить с ним в такой момент, но тот попер прямиком на толпу. Остановившись против Заряны, спросил усмешливо:
– А скажи-ка, душа-красавица, пошто гологоловой стоишь? Куда это запропастилась твоя линялая косыночка? Не оставила ли ты ее на Шептуновской елани?
Будь Заряна побойчей, она бы, может, придумала чего-нибудь хитрого. Но совестливая, она только скраснела вся, а бабы зароптали, было, на Кострому. Однако тот прикрикнул:
– Чего расшипелись?! Не мертвого достаю, не живого закапываю - Да вы у нее самой спросите, как они с Парфеном этой ночью на Шептунах чертей ублажали...
– Не было его со мной, - вскрикнула Заряна да и поняла, что поймалась на слове.
Побледнела,
– Спиридон Лукьяныч, - взмолился он, - подумай, то ли ты говоришь? Ежели Заряна отыскалась на Гуслае, могла ли она быть на Шептунах? Положим, добралась она позавчера до елани. Но ведь от елани до ляги тридцать верст! И все мочажинами да кочкарником. Мужику доброму трое суток не хватит пробиться, чего же ты с молодой хочешь взять?
– Не с нее, с тебя я хочу взять.
– Да не мог же я там быть. Не мог.
– Мог!
– так и выстрельнул Кострома.
– Кто как не ты вечор на елани распевал - "велико Байкал-море восточное"?
– Убей бог, не он, - заверил из толпы Яснотка.
– Мы ж его еще днем на Воложках встренули и не расходились боле.
– Ясно, ясно, - остановил его Спиридон.
– Не я ли уверял, что Парфен с чертями связан. Вот они нам всем глаза и отвели. Так мало того, что сам он продался, еще и жену заложил. Сбегай на елань, убедись: косынка ее под кустиком лежит...
– Ну хорошо... пущай ты прав, - устало согласился Парфен.
– Связался я с чертями. С той поры скоро год минует. Скажите, люди добрые: кому от меня горечь перепала? либо утрата случилась? Разве что Кострома бочки растерял...
– Сам виноват, - определила бабка Хранцузска.
– Помене куражился б над людями...
– Покою хватает, - поддержала Улыбу Акулина Закудыка.
– А ежели Пелагея Смешная да Астах Вылитый, земля им пухом, за этот год ушли, так уж оне сами давно кланялись богу - просились на покой. Чо им по два века из-за Костромы жить?
– Ну, а когда Федот Нахрап показал нам всем длиннющий язык, так ить вольному воля...
– Накопил дерьма-то... Вот ему нечистый и пособил вазочку затянуть - чтоб не расползалось...
– Ладно, - остановил Спиридон заступниц.
– Энто его дело... И ты как хошь собой распоряжайся, - обратился он к Парфену.
– Но Заряна... Вольно ли тебе губить ее душу? Заверяешь: не могло быть ее на Шептунах. А как же косынка? Она там, под кустиком, свидетелей ждет.
– Не знаю, как могла она на елане оказаться.
– Не знашь?! Тогда веди нас в дом. Веди, веди! Сщас мы от твоей красавицы все узнаем.
И опять Парфенова хата набилась народом.
То, что было с Заряною до встречи с лунатиком, пересказывать не стоит. Зайдем с того момента, когда она, вполне оправившись от испуга, докладывала:
– Жую я эту траву и вроде легче делаюсь. Огляжусь - нет, все на месте, а прислушаюсь к себе, похоже, распадаюсь на пушинки и только сознание во мне прежнее. И вот уж я лечу, плыву ли куда этим сознанием. Котофей мой Иваныч впереди маячит - манит за собой. И оказались мы в каком-то длинном, слепом подземелье. По сторонам - свечи. Горят, а темно. Кто-то черный ходит туда-сюда, - гасит их да зажигает. А мне думается: что это? И отвечается безо всякого голосу: жизни человеческие: какая свеча крепше - хозяин ее здоровей, тонкая - хлюпок, коптит свеча - зряшно живет человек; с новым огоньком новая жизнь зарождается; не стало человека - свеча погасла...