Спокойные времена
Шрифт:
Она подняла свой бокал.
«Да, политику ты понимаешь странно, Эрика…» — улыбнулся я.
«Зато правильно. По-немецки».
«По-немецки?»
«Да. Или по-женски; странно, но верно. Разве странное не может быть верным? Кстати, у вас есть дети?»
Она сказала «вы», хотя до сих пор весьма демократично и в соответствии с эмансипацией обращалась ко мне на «ты» такая перемена, видимо, была карой за мой интерес к ее политическим воззрениям. А может, она захотела напомнить мне, что у меня есть семья и дом? Что она все понимает и знает?
«Вот… — я показал
«В точности как мои девочки!.. — просияла Эрика; осветилось ее землистое лицо с глубокими канавками морщин пониже глаз. — Одна у меня уже замужем… За дантистом в Гейдельберге… А вот другая…»
«Что с ней?..»
«Ты не поверишь: ушла в монастырь… Святой Клары, в Трире… В городе, где родился Маркс…»
«Знаю. Я даже был там в музее».
«Тогда, наверное, видел и монастырь на горе… Там совсем не разрешается разговаривать. Она вздумала искупить материнские грехи, и вот…»
Я промолчал. Даже не посмотрел ей в глаза.
«Но вообще-то ей там неплохо… — продолжала Эрика. — Уже два раза побывала в Риме… Даже целовала руку папе… Разве не изумительно? И все равно жалко девушку, правда?»
«Конечно, жалко! Особенно если есть способности…»
«Хоть отбавляй. Она очень любила путешествовать… И еще она любила… — Эрика задумалась, словно взвешивая, сказать или не сказать, потом покачала головой. — Что ж… — Она вздохнула, откинула со лба спутанные волосы. — Я пришлю вам сиамскую маску… Полечу в Бангкок и пришлю… И не вам, а вашей дочери. Как ее зовут?»
«Эмилия… Эма…»
«Значит, Эма… Хорошо».
О Винге она и не обмолвилась. И о Марте. И, разумеется, о Милане.
В самолете, уже на пути в Москву, я вынул из портфеля «Kolner Anzeiger», развернул и стал просматривать происшествия. В самом углу полосы, рядом с анонсами, оказалась маленькая заметка:
«Драка на Гогенштауфен-ринге. Полиция стреляла трижды, Двое турок убиты. В порядке самообороны полицией были убиты два турка: повар Ахмед М. (36) выстрелом в висок и Муамар К. (26) выстрелом в грудь. Оба скончались в больнице».
И более мелким шрифтом:
«Вчера, сразу после полуночи, полиции было сообщено о массовой потасовке среди gastarbeitern [44] . Драка завязалась в тот момент, когда турок Али Г. (33) из Роденкирхена со своей приятельницей немкой Эдельгард X. (44) и своим другом Петровиц З. (34) выходили из «Fruh am Ring». Сразу по выходе из кафе подруга оказалась без всякого повода избитой, а Али Г. получил удар железным ломом по голове, вследствие чего потерял сознание. Семеро турок втащили истекающего кровью Али Г. обратно в ресторан. Вызванным по сигналу тревоги полицейским не позволили войти в здание, и полиция была вынуждена взломать дверь. Однако когда один из полицейских чиновников пытался вывести из помещения кафе задержанного в подвале злоумышленника, он подвергся нападению другого злоумышленника, вооруженного кухонным ножом. Защищаясь, полицейский выстрелил, а когда погас свет и он почувствовал, что полицию атакует целая банда, выстрелил еще два раза… Полиция озабочена
44
Иностранные рабочие.
Что ж, изложено вполне четко: репортер знал ночную жизнь Кельна куда лучше, чем я (чего уж там…) и, возможно, чем мадам Эрика, не говоря уже о «той из группы» — о Винге, которую интересовало совсем иное; но и он, бывалый кельнский репортер, позабыл описать мальчика (мне кажется, его зовут Мустафа) — дрожащие, в отчаянии простертые вперед руки и полный ужаса крик: «Отца!.. Моего отца!..» И эти глаза, точно две раскаленные головни, пронзающие кромешный мрак… глаза, забыть которые… даже через два месяца…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«А может, это те самые глаза? — подумалось сейчас. — Те, из Кельна. Или из Вильнюса… И уж вне всякого сомнения — те, из-под финиковой пальмы в ресторане». Отливающий фосфорическим блеском взгляд был обращен прямо на него, и Глуоснис физически ощутил этот взгляд — будто острую иглу; взгляд был устремлен с порога, от двери, хотя Глуоснис отлично помнил, что на ночь заперся; сообразил, что парень вломился не просто так.
— Как и многое, что здесь происходит… — пробормотал Глуоснис, опуская босые ноги на пол; было ясно: поспать не удастся.
— Отель не мой, сэр… — человек-изваяние мотнул головой; черные — а при электрическом освещении даже лиловые — волосы пружинками подпрыгнули кверху. — Я только стираю гостям белье. Сагиб Али стирает себе сам.
Сагиб Али был тот самый толстяк портье (или как тут называют такого человека?), столь старательно изучавший мой паспорт в день прибытия и под конец все же соизволивший вручить мне ключ от номера (хотя отпереть его можно было пальцем без особого усилия); большего начальства для этого косматого парнюги, застрявшего в дверях, точно кость в горле, кажется, не было в целом свете.
— Зачем же ты пришел? — спросил я. — Ворвался среди ночи?
— Но ведь уже утро, сэр. Скоро солнце встанет.
— Ты ведь разбудил меня — я спал. Ты не подумал, что я могу и пожаловаться?
— Подумал.
— И что же?
— Сэр не станет жаловаться.
— Не стану? Еще как! Захочу — и пожалуюсь. Ого!
— Не позволит белая мэм.
— Мэм? Какая еще мэм?
И здесь она, подумал, белая благодетельница с севера. Мэ-эм!
— Какая? — задумчиво переспросил, чтобы оттянуть время.
— Которая за стенкой, — ответил человек-изваяние.
— За стенкой?
— Да… Которая ждет сэра. Ждет и ждет. Ночью, и вчера, и раньше… К которой сэр не идет. Я все знаю.
— Однако не слишком ли? А?
— Да нет, не слишком.
— Но… какого черта? Зачем тебе все знать?
— Такая моя работа, сэр.
— Работа? Чем же, черт, ты здесь занимаешься? Здесь, в гостинице?
— Всем. Но больше всего… wash…
— И у нее, у белой мэм…
— О, сэр знает!.. — просиял парень. — И у нее! Да, да, каждую ночь.