Спроси свое сердце
Шрифт:
– Бог тебя накажет.
Может, Бог и наказал Валентину, кто знает. Замуж она так больше и не вышла и умерла от инсульта, не дожив трех месяцев до шестидесяти. Дедушку и бабушку, ушедших с разницей ровно в сорок дней – сначала бабушка, потом дед, – она пережила всего на два года. Положа руку на сердце, Валентина не страдала ни по одному из мужей, отличалась таким же суровым характером, как и ее мама, и давление никогда не измеряла, хотя в ушах шумело постоянно. Она считала, что будет жить столько, сколько ей отведено. На дочек душевные силы тратила, но не очень – считала, что это пустое, что характер дается с рождением, и ничего ты с ним не сделаешь. Вон на мужей все нервы истратила, а толку? В общем, Валентина жила тихо, подруг не имела, в гости не ходила и к себе не звала, вещи донашивала старые, даже кримпленовые платья в двадцать первый век перетащила и носила с каким-то необъяснимым упрямством. И чувствовала себя вполне комфортно. Правда, был период от первого развода Риты до появления ее четвертого гражданского мужа, когда Валентина просыпалась среди ночи от тяжести камня, лежащего на душе, и название этому камню было «В кого она такая?». Валентина и так и эдак прокручивала в голове вопрос, почему дочь такая непостоянная и почему
Приговор этот не обжаловали, а поведение Риты она обсуждала со всеми, даже с базарными торговками, которых в глаза видела два раза в жизни – первый и последний. Рита так и не простила матери этих разговоров, расползшихся по Люботину как тараканы.
Дедушка Степа Риту жалел, особенно после того, как рухнул ее первый брак, рухнул на исходе первого года, и она просто сбежала в неизвестном направлении, не оставив даже записки. Думали в милицию обращаться, но исчезла дорожная сумка и некоторые вещи, так что позвонили в дом профессора Дахно, и Маша внесла некоторую ясность:
– Рита уехала в Киев.
Вот и слава богу – жива, а это самое главное. А тут и сама Рита позвонила, сказала, что поживет немного в столице, поработает. Уехала она в середине осени, а вернулась в конце лета – худющая, один нос торчал и зубы. И покой в доме будто корова языком слизала, потому как Рита заводилась на пустом месте с пол-оборота. Бабка с матерью тоже подливали масла в огонь, и в один далеко не прекрасный день, когда бабка заорала: «Вон из моего дома, лярва!», Степан Степанович понял, что пора принимать меры. Он надавил на кого-то, нашел какие-то связи, и Валентине, почти двадцать лет стоящей в очереди на кооператив, выделили однокомнатную квартиру – это было последнее советское распределение, а через четырнадцать дней Советский Союз почил в бозе. Вопрос о том, кто будет жить в квартирке, пахнущей стружкой и замазкой для окон, даже не обсуждался – у Гали муж и крыша над головой уже были. Кооператив оплатили теми самыми тремя тысячами – они, к счастью, не успели сгореть в топке перестройки, и уже на следующее утро после получения ордера Степан Степанович привез туда бригаду ремонтников. За неделю все, что нужно, было подогнано, подклеено, перекрашено и переделано. Мебель доставил директор мебельного, сантехнику – директор «Тысячи мелочей», шторы и гардины – девочки из магазина для молодоженов. А на семейном совете Степан Степанович объявил, что, когда они с бабушкой уйдут к праотцам, квартира останется Рите, а дом Гале. Про Валентину речь не шла, она была просто звеном между двумя поколениями, и такая роль ее, кажется, устраивала. Во всяком случае, она одинаково конфликтовала и с родителями, и с дочерьми, ничью сторону не принимала и вела себя так, будто знает то, чего не знает никто. В этом неуправляемом оркестре человеческих страстей Рита играла первую скрипку, выдавая жалостливые ноты даже в том возрасте, когда девке уже и по заднице не дашь, и не накричишь. То ей надеть нечего, то у нее голова болит, то живот, то «я такая несчастная!». Страдала напоказ. Действительно ли она так уж мучилась из-за первого мужа, растоптавшего ее любовь, известно не было. Но спустя годы принимать это во внимание даже дедушка стал с оговорками – дотерпев до Риткиных тридцати и четвертого гражданского мужа, он охладел к внучке. А бабушка во время одной из истерик схватила ее за волосы и дернула с такой силой, что сместила шейные позвонки. Галя сильно испугалась – это смахивало на сломанную шею Мерил Стрип в фильме «Смерть ей к лицу», но сестра обматерила бабушку, оттолкнула Галю и рванула к мануальщику.
Конечно, никто в семье не ставил перед собой цель прекратить Риткины капризы именно в тридцать – все получилось само собой. Ритка после случая с шеей как-то притихла, и рядом со злостью в ее глазах затаилась горькая обида. Правда, реже приезжать не стала – овощи, фрукты, консервация нужны. Да и маленькая Настюша уже топала по доскам пола, по которым когда-то такими же маленькими ножками топала бабушка Валя. Но дочка, живущая у стариков, Риту не сильно заботила, приедет – и в гости к Машке. Вернется с сумерками, а поздно вечером, когда Настюша уже спит, снова уходит и возвращается в два, а то и три часа ночи. Местные сплетницы охотно полоскали ее имя, как, впрочем, и имя любой привлекательной женщины.
Надо сказать, что некоторое время Галя подозревала, что сестрица подсела на наркоту. Но ни следов от уколов, ни широких зрачков, ни специфического запаха не было, так что слабые нервы сестры она объяснила неустроенностью. Нервы у той были действительно слабыми – все ссоры в доме заканчивались по одному из двух сценариев: либо Рита выскакивала из дома в чем была и возвращалась под утро, либо хватала сумку, называла всех бездушными и уматывала в Харьков, оставив на пороге рыдающую Настю.
– Не нужно ее трогать, – сказал однажды дедушка. – У нее что-то не так в душе.
Все прислушались к его совету и впредь старались Ритку не трогать, хотя «что-то не так» вылезло очень давно, еще в третьем классе.
Мама тогда работала инженером-проектировщиком, и зарплата у нее была такая, что, если б не дедушка и бабушка, не видать им ни курортов, ни моря, ни нарядов. Основная заслуга тут была дедушкина: он имел доступ к дефициту, но при этом вел очень скромный образ жизни. Как и все люботинцы, сажал картошку, бурячки и все то, что нужно для выживания большой семьи. Также он выращивал поросят и курочек. Он мог, конечно, на все это хозяйство наплевать и кататься как сыр в масле, но время было советское, и за сильно торчащие уши нетрудовых доходов можно было загреметь в места не столь отдаленные с конфискацией всего имущества. Да и бабушка, хоть и детдомовская, но явно сельского происхождения, признавала только свои огурчики, яйца и колбаску, а с весны по осень дня не могла прожить, чтоб не постоять в огороде кверху задом. И вот однажды дедушка приезжает домой и говорит, что был у него начальник управления социальной помощи малообеспеченным семьям, так вот начальник этот считает, что Валя должна прийти к нему с документами. Валя пришла, и в итоге Галю и Риту включили в список учеников, получающих в школе бесплатное питание. Галя спокойно хлебала молочный суп с лапшой, сидя за одним столом с малообеспеченными детьми, а с Ритой
Так вот – Рита выслушала мнение подружки о бесплатных обедах и помчалась домой. Дома она долго плакала и кричала, что никогда с нищими за один стол не сядет. Утром она потребовала деньги на завтрак, но денег ей никто не дал, а бабушка сунула в портфель бутерброды. Те так и вернулись домой нетронутыми – не будет она их есть, да еще на виду у всего класса! Маша бутерброды не приносит, и она не будет. И лучше умрет от голода. (На самом деле Маше каждый день заворачивали бутерброды, но она прятала их на дно портфеля, чтоб никто не увидел, и съедала тайком в укромном уголке. Была еще одна странность у Маши: она ненавидела резинки для волос, а девочек с такими резинками презирала. Рита резинки эти тоже стала презирать).
Дедушка, видя такое дело, попросил всех выйти из комнаты и плотно закрыл дверь. В тот вечер он много чего рассказал Рите и про маму, которой тяжело, и про себя, выжившего в Голодомор, и про то, что есть за тем столом не зазорно – зазорно этого стесняться. Но слова Степана Степановича не дошли до внучки – чем дальше заходила ее дружба с Машей, тем больше она отдалялась от собственной семьи. И еще ей очень не нравилось, что она не катается как сыр в масле – внучка дедушкиного друга, заведующего овощной базой, очень даже каталась. Но дедушка не хотел рисковать. Он был сильно напуган судами над коллегами и крал аккуратно, в меру. И жил аккуратно, образцово-показательно, мол, смотрите, люди добрые, я чист и честен. Мол, не все заведующие базами воры и пройдохи, не все ездят на «волгах», я вот скромный, у меня «москвич». А чтоб купить его, долго стоял в очереди и долго копил деньги на сберкнижке – кто хочет, пожалуйста, проверяйте. Он не ел черную икру, закрыв окна плотными шторами, не шил рубашки на заказ, не имел любовниц, не ходил с корешами в баню. Не перестраивал довольно старый дом, не ставил новый забор, а собственными руками ремонтировал тот самый, что выделило его супруге управление железной дороги. Но вот женщин своих дефицитными продуктами кормил, о чем просил молчать, и одевал в дефицитные тряпки. Умеренно, чтоб не бросалось в глаза, и это тоже страшно злило Риту – она видела, как одета внучка заведующего овощной базой.
В доме Маши Риту о семье не спрашивали, и это еще больше отталкивало ее от родных; она стремилась подражать родителям подружки, людям высокообразованным и начитанным, с подачи Людмилы Ивановны ведущим беседы о Библии, а с подачи профессора Дахно – о Кафке, Ницше и гносеологии. Обедали они не по-простому, в кухне, а в столовой. Суп переливали из кастрюли в супницу и волокли в столовую. Правда, на их столе таких продуктов, как у Риты, отродясь не было, и это тешило ее самолюбие. Еще самолюбие тешила фраза «Моя подруга Маша, дочь профессора Дахно…». Произнося это, Рита будто откусывала от Маши то, чем Маша с нею никогда не поделится, и фраза эта погружала ее в мечты. А в мечтах она жила не в доме с огородом, не в Люботине, а в Харькове, в добротной многокомнатной профессорской квартире. Надо сказать, Дахно хоть и жили в своем доме, небольшом и довольно скромном, но картошку и бурячки не сажали, зато сажали всякие на то время диковинки – кольраби, брюссельскую капусту, редкие сорта клубники, сладких перцев и зелени. Но это не для Риты, нет. Она не будет рыться в земле. Однако приходилось, и это событие превращалось в процесс не менее зрелищный, чем поход с бутылкой воды, мыльницей и полотенцем из киоска, в котором она потом будет работать, в туалет через дорогу. Но это будет потом, а пока стоило бабушке сказать, что нужно прополоть клубнику, как Рита делала кривое лицо, принимала ванну и намазывалась от затылка до пяток питательным кремом. Сохла, надевала рубашку с длинным рукавом, брюки заправляла в высокие резиновые сапоги, на бейсболку наматывала парео, глаза закрывала солнцезащитными очками, под резиновые перчатки натягивала хлопковые и шла в огород с видом глубоко оскорбленного достоинства. После прополки она снова принимала ванну с пеной и снова намазывалась… В общем, такая жизнь была не для Риты.
А потом Маша и Рита временно расстались – Марья поступила в художественно-промышленный институт, и Рита не смогла этого пережить по причине полного отсутствия таланта к изобразительному искусству. Увы, довольствоваться ей пришлось автодорожным институтом. Но судьба обожает крутые повороты, и теперь Маша работает на мужа Риты, ее туда Людмила Ивановна пристроила, она Диму давно знает, он проходил на фабрике практику.
Однако ни один крутой поворот не сблизил Риту с Галей, и их странные с детства отношения так и остались странными – никакими, а временами даже очень прохладными. Галя так и не поняла почему. Она всегда делилась с Ритой игрушками в ущерб себе, потому что Рита младшенькая, потом одеждой. Делилась, не ожидая ответной щедрости. Но однажды – смешно вспоминать – Рите подарили на день рождения какой-то особенный ароматный шампунь. Галя попросила помыть голову один раз, чтобы попробовать, подходит-не подходит, а сестра, не отрывая глаз от страницы любимого романа «Унесенные ветром», сказала: «Не дам».