Среди пуль
Шрифт:
Среди беззаботной фланирующей толпы стали попадаться какие-то растрепанные, торопливые люди. Возник милицейский наряд, маленькая рация на ремне у постового злобно пищала. Сквозь звуки музыки, смех и веселый говор стали доноситься грозные неразличимые звуки. И уже не было легкомысленно-счастливых секунд, солнечного ощущения в груди, а вернулись тревога, чуткое ожидание, стремление к далекому устью улицы, где Арбат вливался в Садовую. Что-то темное клубилось там и сжималось, издавало бессловесные мегафонные рокоты.
Белосельцев дошагал до конца Арбата, где возвышалась каменная громада Министерства иностранных дел. От небоскреба тяжко, неодушевленно веяло бедой, словно по стенам и уступам здания стекал
В горловине Арбата, у самых стен министерства, клокотал митинг. Собранная из металлических конструкций трибуна качалась под тяжестью взгромоздившихся ораторов. Толпа черной гущей залила устье Арбата, вылилась на Садовую до самой ее середины. Движение было остановлено, по липкому асфальту расхаживали милиционеры, отгоняя жезлами отдельные прорывавшиеся машины. По другую сторону Садовой, заслоняя спуск к Смоленскому мосту, вытянулись войска, белели щиты, круглились каски и шлемы. Все пространство Смоленской площади с небоскребом МИДа, с чешуйчатыми цепями солдат, с нервной мигалкой милицейской машины и с клокочущим разраставшимся месивом митинга предвещало столкновение. Копило энергию предстоящей борьбы и схватки.
Белосельцев приблизился к трибуне с тыла, стал вслушиваться в размытые ветром слова оратора, кажется, депутата Константинова, который вбрызгивал в толпу свою яростную жаркую речь, окроплял ее едкими, дразнящими призывами. Толпа жадно внимала, всасывала, разбухала, словно кормилась от металлического соска мегафона. Она будто чмокала своими черными губами, ей все было мало, она требовала огненной, обжигающей влаги. Изможденный, выпитый оратор отпал от мегафона, его место занял другой, кажется, депутат Уражцев, и стал вбрызгивать в толпу свою неизрасходованную, пьянящую ярость. Толпа тут же хватала ненасытной губой металлический, брызгающий словами сосок, теребила его, наливалась жгучей энергией.
На трибуне теснились известные Белосельцеву депутаты, неизвестные отставники-генералы. Какие-то пожилые женщины, державшие флаги и транспаранты. Седобородый узбек в полосатом халате и тюбетейке. Худенький белоголовый мальчик, сжимавший бамбуковое древко с красным флажком.
– Мы пойдем от дома к дому, от квартиры к квартире, – вещал оратор в брезентовой робе, – мы выведем на улицу миллион, и тогда президент-преступник, генералы-предатели разбегутся к ядрене фене, и мы выручим наших товарищей в Доме Советов!..
Толпа топотала, росла на глазах, словно в ней происходило деление. Из каждого стоящего человека будто возникал другой человек, третий. Как черное тесто, она разливалась по площади, и от нее шел пар.
Белосельцев заряжался больным, летящим с трибуны электричеством. Его ослабевшие за время болезни мышцы, утомленные кости укреплялись, словно их кропили живой водой. Толпа приняла его к себе, делилась с ним своей избыточной силой.
Стоя под сооружением, на котором столпились ораторы, прислонившись к трубчатой штанге, Белосельцев вдруг увидел двоих – Генсека и Трибуна вблизи от себя. Они уединились, скрылись от глаз, спрятались под настил, по которому топали, сотрясали доски возбужденные витии. Сквозь рокот мегафона, аханье и свисты толпы Белосельцев слышал их близкий, ожесточенный спор. Стал свидетелем их невидимой миру распри.
– Ты понимаешь, куда толкаешь народ? – Лобастый, по-медвежьи сутулый Генсек надвинулся на маленького, нервно переступавшего Трибуна. – Под палки толкаешь!.. Ты знаешь, сколько после «Баррикадной» лежит в больницах с проломленными черепами?.. Ты их снова под палки?..
– Ты все хочешь бумажками да резолюциями отделаться! – язвил Трибун, поднимая перед носом Генсека нервный стиснутый кулачок. – На дворе – революция! Народ восстал! Им нельзя руководить
– У меня есть точные сведения, что Ельцин будет стрелять!.. Ты поведешь народ на пулеметы!.. Будет столько крови, что резиновые сапоги не помогут!.. Народ проклянет тебя, как попа Гапона!.. Преступно выводить женщин, стариков и детей на пулеметы!..
– Преступно делать то, что делаешь ты! Тебя проклянут, не меня! Обвинят в сговоре с Ельциным, с Черной Мордой!.. Народ уже поговаривает, что днем ты на митинге, а ночью мчишься на дачу к Черной Морде, отчитываешься о проделанном!.. Мы ждали этих дней, как ждут урожай! Готовили народ!.. Теперь, когда восстание созрело и народ идет на баррикады, ты хочешь повернуть его вспять, загнать обратно в коммуналки, в бараки, в стойло!..
– Это дешевый, смешной романтизм!.. Мы имеем дело с мощной, хорошо оснащенной организацией врага, которая опирается на американские деньги, американских аналитиков, американские штабы и разведки! За нашим кризисом следят тысячи классных спецов, которые просчитывают каждый наш шаг, каждую ошибку и промах и готовят нам могилу!.. Противостоять такой организации может только организация!.. Есть она у тебя? Есть у тебя аналитики, ученые, философы, специалисты по политическим технологиям?.. Или только взвинченные старушки да разболтанный грузовик с колоколами?
– Эти взвинченные старушки, разгневанные безработные, гремящие в колокола, – это и есть народ!.. Они, а не аналитики делают революцию!.. Ты рассуждаешь, как партийный бюрократ, презирающий народ!.. Именно вы, партийные бюрократы, отдали власть буржуазии, предали Советский Союз!.. Вы привели предателя в Кремль!.. Теперь, в час народного восстания, вы снова трусите, прячетесь от народа!
– Я хочу сохранить остатки партии для будущей борьбы!.. Хочу сохранить партийные кадры, патриотическую интеллигенцию от репрессий!.. Будут стрелять!.. Будут аресты и убийства в подворотнях!.. Будут запреты политических движений и партий!.. Я обязан сохранить потенциал для будущего сопротивления!.. Не позволю, чтобы ты в своей истерике спровоцировал бойню с последующей фашистской диктатурой и многолетней реакцией!.. Я обращусь к народу, чтобы он не выводил на пулеметы жен и детей!.. Если ты продолжишь подстрекательство, я открыто назову тебя провокатором и попом Гапоном!..
– А я назову тебя предателем народа!.. Назову тебя трусом, потому что ты и есть трус!.. Народ впервые за эти подлые годы ощущает себя свободным, берется за дубину, а ты подходишь сзади и режешь ему поджилки!.. Презираю тебя!..
Они говорили жарко, громко, так что Белосельцев сквозь речи ораторов и рев толпы слышал каждое слово.
Белосельцев чувствовал, что оба они несвободны. Оба зависят от внешних, воздействующих на них обстоятельств. Оба были правы. И оба не правы. Он, Белосельцев, не мог решить, чья правда глубже и чище. Ему хотелось проскользнуть между этих двух правд, поймать глазами солнечный луч, падающий сквозь помост, и по этому лучу полететь вверх, сквозь грязные затоптанные доски, на которых скопились гневные крикливые люди, ввысь, над площадью, где сошлись готовые сражаться два войска – черная, накаленная гневом толпа и ряды безмолвных солдат с металлической рябью щитов. Вверх по лучу, вдоль каменной стены министерства, колючего шпиля с антеннами, в ветреное московское небо, над огромным городом, похожим с высоты своими кругами и кольцами на срез окаменелого дерева, где в сердцевине золотые точки соборов, а в крохотной, едва заметной глазу ячейке, – его Катя. Выхватить ее из каменного омертвелого города и вместе с ней сквозь синие московские тучи – в пустоту, в чистоту, к ослепительному свету, золотому лику, в чьих устах и глазах вечная Правда.