Срезки. Земля, с которою вместе мёрз
Шрифт:
– Виктор Кирьянович, сам понимаешь, никакого репортажа не будет. Сейчас появится горно-техническая инспекция, будет расследовать ЧП, опрашивать каждого.
Если не трудно, помоги, пожалуйста, доставить Скачкова в больницу.
– Хорошо, Карп Алексеевич.
Шадрин был ошарашен происшедшим.
Только в автобусе, при освещённом салоне, Виктор стал осознавать трагедию случившегося. Скачков, окровавленный и съёжившийся, бездыханно лежал на брезентовых носилках, которые держали на весу во избежание тряски. Среди державших носилки был и Шадрин.
Через
Саша похоронила мужа на Кубани.
Родители с обеих сторон уговаривали её остаться дома. Но она и слышать не хотела об этом: с Тундровым её связывало многое, и бежать она оттуда не намерена. Отдав все почести мужу и выплакав горе, она возвратилась в Тундровой.
Боль утраты долго не отпускала её. Утешение находила в работе. Работа была её отдушиной. В осиротевшем жилье появлялась ближе к полуночи и покидала его рано утром. Товарищи Валерия сделали, казалось, невозможное и добились своего: через полгода после случившегося Саше выделили благоустроенное жильё. Какой ценой оно ей досталось?!
И вот сейчас в этой квартире, оторвавшись от подушки и смахнув ладонью набежавшие на щёки слёзы, Александра Николаевна, как бы обращаясь к кому-то, рядом сидящему, мысленно спросила: «Кто мне может ответить на вопрос: почему гибнут хорошие люди? Кто может объяснить такое? Неужто в том и есть рок их судьбы, потому что они хорошие? Что можно сделать, чтобы хорошие люди жили долго? Чтобы потомство размножалось только от них и следовало их правилам жизни?»
В последнее время она всё чаще и чаще задавала себе эти вопросы. Но ответа не находила. Потому мучилась. И это заявление об уходе из райкома. Для себя она твёрдо решила: поступила верно. В школе она принесёт больше пользы, будет делать всё возможное, чтобы от неё уходило в жизнь как можно меньше авиловых.
В этом её главное заблуждение, хотя честное. Она ещё не поняла очень важное: со сложностями общепринятой жизненной системы бороться пока почти невозможно.
Мысли, против её воли, вновь возвращались к Шадрину. Отделаться от них она не могла.
Через месяц Шадрина переправили из Магадана в Москву. Он стал пациентом профессора Верейского. Гавриил Моисеевич здесь продолжил сложные операции, начатые его коллегами ещё в Магадане.
В очередной утренний обход больничных палат профессор сказал Шадрину:
– Виктор Кирьянович, с Вами, надеюсь, дело проясняется – резать Вас больше нет необходимости. И так Вас прилично испластали. Вы хоть знаете, сколько раз мы Вас резали? По глазам вижу –
– Иконы при частых переездах где – то затерялись, – Шадрин попытался поддержать разговор и выдавить подобие улыбки. – Но от Бога не отказывается. Правда, на стотысячный Шадринск, где живут родители, одна церковь сохранилась. Мать ходит в неё только по большим христианским праздникам.
– Ходит – значит, верует, – сказал Верейский и, что-то припоминая, произнёс:
– Шадринск, Шадринск… Что-то знакомое. Ах, да. Как я забыл? Ваши земляки для потомков кое-что оставили. Это же Ваш земляк сотворил скульптуру «Булыжник – оружие пролетариата»?
– Да. Иван Шадр.
– Видел её в музее революции. Советую по выздоровлении сходить. А известный на всю страну полевод, если не ошибаюсь, – тоже из Ваших мест? Народный академик?
– Тоже наш. Терентий Семёнович Мальцев.
– А Вы знаете о том, что мой коллега Гавриил Абрамович Илизаров начал новое направление в медицине – хирургическую ортопедию?
– Слыхал, Гавриил Моисеевич.
– Слыхал, – ворчливо повторил Верейский. – Не слышать, а знать надо. Этому направлению предстоит выдержать нелёгкую борьбу. Противников у Илизарова – пруд пруди, особенно в академических кругах. Но я знаю, он человек большой веры, – и тут же перевёл разговор на личное, касающееся Шадрина:
– Отец Ваш наверняка безбожник. Поди, в войну подрастерял веру. Скольких я их, бедолаг, насмотрелся за войну. Когда на операционном столе им становилось невмоготу, как правило, вспоминали и Бога, и мать. В крепких выражениях их употребляли. Словно святые слова годились только для этого. Жив отец-то?
– Он, как у нас говорят, не из мирских. Он старовер – из двоедан. Причащался в Берлине, у Рейхстага. В Бога мать до сих пор кроет, особенно когда навеселе.
– Выходит, атеист? – улыбаясь, уточнил Верейский.
– Берите выше, – поддержал его Шадрин. – Не только в Бога, ни в чёрта, по-моему, ни во что не верит. Да, Гавриил Моисеевич, когда Вы разрешите мне вставать?
– Во-первых, не советую Вам корить отца. Наше поколение хлебнуло всего сполна. Ваш же вопрос преждевременный. Не спешите. Только с того света выкарабкались – и уже прыть проявляете – скакать готовы. Успеете, наскачетесь. Магадан и Тундровой как-нибудь пока без Вас обойдутся.
– Не сомневаюсь, что обойдутся, – Шадрин вдруг нахмурился.
– Что тревожит? – уловив смену в настроении своего пациента, спросил профессор.
– Нет, ничего. Всё в порядке.
– Прошу Вас, только нос не вешайте. Неприятные мысли гоните прочь. Вы должны радоваться второму своему рождению на свет. Время сейчас, сынок, у Вас есть и для обдумывания прожитого, и для мечты о будущем. А она, надеюсь, у Вас одна: как авторучку держать этой же правой рукой? Но это всё впереди. А пока не печалиться, а петь Вам советую.