Сталин и заговор генералов
Шрифт:
«В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки (Мелеховой-Морозовой), — вспоминал некоторые подробности Н.Какурин. — В Ленинграде собирались у Тухачевского, лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский, Эстрейхер-Егоров, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт. В момент и после 16-го съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции как цели развязывания правого уклона и перехода на новую, высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7 — 8 июля у Тухачевского последовали встречи и
беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, то есть ждать, организуясь»1.
Итак, хронологические рамки событий, изложенных в показаниях Какурина, — «в момент и после 16 съезда», т.
Правда, Какурин говорил об установлении «военной диктатуры» лишь как о цели, обусловленной результатами борьбы между Сталиным и «правым уклоном», как о «цели развязывания правого уклона» (так говорится в показаниях), т.е. способа прихода к власти «правых». Я полагаю, что именно так можно расшифровать выражение «развязать правый уклон», который, надо думать, в это время находился в «связанном», политически скованном состоянии.
В ходе «домашних бесед» Тухачевский объяснял своим друзьям и приятелям, в какой примерно ситуации может открыться путь к установлению военной диктатуры. При этом, судя по показаниям Какурина, собеседники, оценивая политическую ситуацию, считали, что борьба между Сталиным и «правым уклоном» утрачивает свою остроту, «затухает» и, следовательно, перспективы для установления военной диктатуры «закрываются». Тухачевский же придерживался противоположной оценки. «Михаил Николаевич говорил, что, наоборот, можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы». Он пояснял наиболее вероятные варианты развития политического процесса, из которых может «вырастать» необходимость установления военной диктатуры. «Я не исключаю возможности, —• гово-
рил Тухачевский, — в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти и политические и личные разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы». Иными словами, он предполагал переход противостояния «правых» и Сталина от идейно-политической полемики внутрипартийных границ к открытому внепартийному противоборству с использованием всего арсенала средств политической борьбы, вплоть до вооруженных и насильственных.
Тухачевский выделял и другой «перспективный вариант» развития событий. «Возможна и такая перспектива, — говорил он, — что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина». Рассуждения Тухачевского о «такой перспективе» в его представлениях, видимо, были небеспочвенны. Известно, что еще в 1928 г. один из лидеров «правого уклона» М.Томский в пылу ссоры грозил И.Сталину застрелить его. Вероятнее всего, именно слухи или сведения об этом инциденте дошли и до М.Тухачевского (возможно, через А.Енукидзе) и провоцировали его на подобные размышления вслух среди близких друзей.
В связи с вышеизложенным Какурин высказал мысль, политически наиболее опасную для судьбы Тухачевского: «Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности».
То, что именно эта «перспектива развязывания правого уклона», приводящая к установлению военной диктатуры, действительно привлекала внимание Тухачевского и его друзей, по-своему подтверждается признаниями одного из тех лиц, которые собирались у Тухачевского в период работы 16-го съезда, — Г.Гая, арестованного в июле 1935 г. В своем обращении к Г.Ягоде он признавался и каялся в том, что «совершил весьма тяжелое, ужасное преступление перед тов. Сталиным: будучи выпивши, в частном разговоре я буквально сказал, что надо убрать Сталина, все равно его уберут1200.
Г. Гай объяснял, что свое «гнусное преступление» совершил «под влиянием двух основных причин: а) под влиянием личной неудовлетворенности своим общественным положением и занимаемой должностью и б) под влиянием антисоветских разговоров с некоторыми близкими мне большевиками... Пересилить окончательно влияние товарищей, влияние шушукающей среды я не мог. И вот вырвало все это по адресу вождя партии, по адресу тов. Сталина в самой гнусной форме и словах». И хотя поступок Г.Гая относится к 1935 г., однако ни его общественное и служебное положение, ни его окружение с 1930 г. практически не изменились. Вряд ли его настроения также претерпели серьезные изменения. Некогда левый эсер, затем человек, симпатизировавший Троцкому, с падением которого фактически прервалась и его военная карьера, Г.Гай вряд ли когда-либо испытывал симпатии к Сталину. Его мнение «надо убрать Сталина»,
Из приведенных показаний трудно понять: мыслилось ли установление военного положения как способ поддержания порядка в условиях неспособности властных структур справиться с ситуацией анархии по решению лидеров «правого уклона» или как самостоятельная инициатива Тухачевского в условиях безвластия. Рассуждая об установках Тухачевского на военную диктатуру, «приходящую к власти через правый уклон», Каку-рин считал, что «у Михаила Николаевича, возможно, есть какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц, которые рассматривают Тухачевского как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией».
Имелись ли у Тухачевского «какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц» из среды «правых»? Велись ли какие-либо переговоры между лидерами «правых» и Тухачевским по поводу возможного его использования? «Резкая критика, которой подверглась моя записка со стороны армейского руководства, меня крайне возму-типа,.— признавался он в своих показаниях 1 июня 1937 г.,— и потому, когда на 16гМ партийном съезде Енукидзе имел со мной второй разговор, я весьма охотно принимал его установки. Енукидзе, подозвав меня но время перерыва, говорил о том, что правые, хотя и побеждены, но не сложили оружия, перенося свою деятелыюсть в подполье. Поэтому, говорит Енукидзе, надо и мне законспирированно перейти от прощупывания командно-политических кадров к их подпольной организации на платформе борьбы с генеральной линией партии за установки правых. Енукидзе сказал, что он связан с руководящей верхушкой правых и что я буду от него получать дальнейшие директивы. Я принял эту установку»1.
Что касается других лидеров «правого уклона», то, по собственному признанию Тухачевского 1937 года, «в 1933 году у меня был Первый разговор с Бухариным». В своих показаниях на пропет; в 1938 г. Н. Бухарин Также заявлял, что о «группе за-говорщПков в Красной Армии» во главе с Тухачевским «слышал от Томского, который непосредственно был информирован об этом Енукидзе»1201 1202. А.Рыков также признавался, что в 1932 или 1933 г. «знал о военной группе Тухачевского», однако ссылался на информацию, полученную им от М.Томского, который, в свою очередь, узнал об этом от А.Енукидзе1203.
Что же касается Угланова, то ни в каких следственных документах 1930—1938 гг. эта фамилия в Связи с Тухачевским не фигурировала. Приведенные показания Н.Бухарина и А.Рыкова, относящиеся к 1938 г., в данном случае интересны не в плане исследования степени их «достоверности» в судебных «Сюжетах» 1932—1938 гг. Важно, что даже в годы «Великой чистки», когда, казалось бы, можно было добиться от подследственного любых признаний, касающихся его предшествующей «контрреволюционной деятельности», среди лиц, с которыми был или мог быть связан Тухачевский, не обнаруживается ни одного видного деятеля «правого уклона». Таким образом, если даже в 1937 г. во время следствия и на судебном процессе М.Тухачевский не смог «вспомнить» ни одного «лидера правых», кроме А.Енукидзе (который в 1930 г. не квалифицировался как представитель «правого уклона», хотя, наверное, определенные позиции «правых» им разделялись, как и многими другими в партийной верхушке), с которыми он «вел переговоры» в 1930 г., то, очевидно, этим и ограничивалась его политическая связь с «правым уклоном». Поэтому, надо полагать, рассуждения о перспективах установления военной диктатуры с Тухачевским во главе, которые велись в кругу друзей и приятелей, собиравшихся у него дома летом 1930 г., вряд ли были обусловлены личными (не говоря уж об организационных) связями кого-либо из них, в том числе и прежде всего Тухачевского с руководителями «правого уклона». Скорее всего, это был обмен мнениями, касавшимися оценки политической ситуации с «угадыванием» вероятных перспектив ее развития. Оно, по мнению М.Тухачевского, вероятнее всего должно было привести к необходимости установления военной диктатуры, поскольку в случае поражения или внезапной смерти Сталина руководство «правого уклона», в чем не было сомнений у собеседников, с социально-политической ситуацией справиться будет не в состоянии. Какурин уточняет, что последние решения были приняты «в дни 7 — 8 июля», коща «у Тухачевского последовали встречи и беседы» с приятелями «и сделаны были последние решающие установки», а именно — повторял он — «ждать, организуясь»1204. Спустя семь лет Тухачевский подтверждал, что «ничего конкретного предпринять не успел, т.к. осенью 1930 г. Какурин выдвинул против меня обвинение в организации военного заговора, и это обстоятельство настолько меня встревожило, что я временно прекратил всякую работу и избегал поддерживать установившиеся связи»2.