Сталин. История и личность
Шрифт:
Двадцать девятого января в 19-15 суд удалился на совещание, а на следующий день в три часа утра его заседание возобновилось для оглашения приговора. Все подсудимые были признаны виновными. Тринадцать из них суд приговорил к расстрелу, а четырех — к тюремному заключению. Радек и Сокольников, которые хотя и входили в «параллельный центр», но в непосредственном участии в проведении террористических и других подобных акциях не обвинялись, получили по десять лет тюрьмы. Арнольд тоже был приговорен к десятилетнему, а Строилов — к восьмилетнему заключению. Выходя в сопровождении конвоира из зала суда, Радек оглянулся на зрителей с жалкой улыбкой31. Во время предоставленного ему после процесса свидания с женой он на ее недоуменные вопросы ответил: «Так надо было»32. И Радеку, и Сокольникову суждено было прожить лишь по два года из тех десяти, к которым их приговорили. В открытых после смерти Сталина архивах зафиксировано, что они скончались в 1939 г. Радека убили специально
На другой день после окончания процесса «Правда» писала: «Страна приветствует справедливый приговор». И, как бы вдохновляя на создание картины публичной ненависти к Голдстейну и его «изму», описанной Оруэллом в «1984», газета сообщала о массовых митингах Москвы, Ленинграда, других городов, на которых трудящиеся приветствовали осуждение троцкистской банды убийц, шпионов, диверсантов и предателей, обрушивали проклятия на врага народа Троцкого, заочный смертный приговор которому в передовой статье «Правды» прозвучал так: «Пусть знает подлейший из подлых, неистовый враг трудящихся всего мира, яростный поджигатель новой войны иуда Троцкий, что и его не минует гнев народа»34, В Москве на Красную площадь и прилегающие к ней улицы собрали более двухсот тысяч человек, которые при 27-градусном морозе должны были продемонстрировать, что, как гласил один плакат, «приговор суда — это приговор народа». К собравшимся обратился 42-летний секретарь Московского комитета партии Никита Хрущев. Обрушив на иуду Троцкого и его банду поток брани, он заявил: «Подымая руку против товарища Сталина, они подымали ее против всего лучшего, что имеет человечество, потому что
ч
Сталин — это надежда... Сталин — это наше знамя! Сталин — это наша воля! Сталин — это наша победа!»35. Сам Сталин народу не показался.
Среди иностранных наблюдателей, присутствовавших на процессе, был и Фейхтвангер. В интервью «Правде», которое он дал в последний день процесса, писатель заявил, что суд полностью доказал виновность подсудимых, что теперь троцкизм в Советском Союзе и за рубежом сокрушен и что процесс стал важным вкладом в антифашистское движение36. Возможно, что это было сказано Фейхтвангером после второй, более сердечной встречи со Сталиным. В написанной им позже книге «Москва 1937» Фейхтвангер описывает Сталина как «самого скромного» из известных ему государственных деятелей и далее пишет: «На мое замечание о безвкусном, преувеличенном преклонении перед его личностью он пожал плечами. Он извинил своих крестьян и рабочих тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами — портретов, которые во время демонстраций пляшут перед глазами»37 Книга была издана в Москве большим тиражом на русском языке. Сталин, должно быть, был доволен, что «этот еврей» не стал «жидом».
Иностранные послы в Москве могли присутствовать на процессе в сопровождении переводчиков. Германский и японский послы в зале не появлялись. Создается впечатление, что главные проблемы, занимавшие умы наблюдателей из иностранных представительств, основные темы их бесед не касались причин, подтолкнувших Сталина на инсценировку судебного спектакля. Иностранцы скорее задумывались над тем, можно ли доверять прозвучавшим на процессе обвинениям и признаниям; большинство из них отвечали на этот вопрос отрицательно. Исключение составил посол США Дэвис. В беседе с зарубежными корреспондентами в перерыве судебного заседания он, по словам присутствовавшего при разговоре Кеннана, сказал: «Они виновны. Я был окружным прокурором, и у меня наметанный глаз»38. Эти слова предвосхитили выводы, изложенные им в письме президенту Рузвельту от 4 февраля 1937 г. Дэвис писал, что процесс «выявил существование определенного политического заговора, направленного на свержение нынешнего правительства»39 Однако большинство членов дипломатического корпуса оказались политически проницательнее Дэвиса. В письме в Лондон посол Чилстон указал: «Невозможно принять это дело за чистую монету». К этому он добавил, что ни один иностранный представитель, с которым ему довелось беседовать, не верит в то, что суд не был инсценирован. Большинство сходится в том, что и «факты можно с уверенностью объяснить только в том случае, если допустить, что к заключенным применяются недозволенные методы»40.
Но каково значение процесса как политического события? Если допустить, что заговор имел место, то смысл процесса действительно в разоблачении и наказании виновных. Однако для дипломатических наблюдателей в Москве, не веривших в реальность заговора, значение процесса как политического события представлялось загадочным. Быть свидетелем хода истории, даже находясь в самом Октябрьском зале Дома Союзов, еще не значит понимать происходящее. По мнению посла Чилстона, главный мотив, определявший действия Сталина, сводился к желанию полностью дискредитировать Троцкого и его приверженцев, представив их носителями
Независимо от степени своей проницательности находившиеся в то время в Москве дипломаты не были склонны анализировать текущие события в рамках русской истории. Они не смогли воспринять намек Стейгера, в прошлом гвардейца и барона, желавшего дать понять, что в сталинской России большевистская партия-государство постепенно вытесняется новым, основанным на опричнине государством во главе с правителем, подобным царю Ивану Грозному. Процесс, свидетелями которого они стали, как бы утверждал Стейгер, — спланированная акция, направленная на достижение именно этой цели. Иностранные наблюдатели на суде не поняли, что прозвучавшая на нем тема терроризма предвосхищала новую мощную волну государственного террора против всех «врагов народа», которых обвинят в причастности к только что разоблаченному колоссальному заговору. Не поняли они и значения этого процесса как средства достижения Сталиным его внешнеполитических целей. Правда, посол Чилстон сослался на высказанную не названными им коллегами мысль, что «Сталин, возможно, подготавливает радикальный поворот в политике, против которого решительно возражали бы немногие еще оставшиеся в живых старые большевики, если только их не уничтожить»42. Чилстон даже не догадывался, насколько он был прав.
щ и.: ТП
Сталин ищет сближения с Гитлером ан
.а.:.–
Когда процесс еще только готовился и даже когда находившиеся на скамье подсудимых обвиняемые под давлением признавались в мифических попытках Троцкого и других заговорщиков договориться с нацистами, сам Сталин методично действовал за кулисами, добиваясь именно этой цели.
Переговоры между Канделаки и Шахтом завершились 29 апреля 1936 г. подписанием взаимовыгодного экономического соглашения на 1936 г. В мае чиновник германского министерства экономики Герберт Л.В. Геринг организовал Канделаки и его помощнику по торговой миссии, сотруднику НКВД Льву Фрид-рихсону аудиенцию у своего двоюродного брата, министра-президента Германа Геринга. Сообщая об этой беседе, Герберт Геринг писал:
«Их визит к генерал-полковнику проходил в приятной, почти дружеской атмосфере. И Канделаки и Фридрихсон были во всех отношениях восхищены обаятельными манерами генерал-полковника... Геринг предложил русским обращаться к нему непосредственно всякий раз, когда они будут сталкиваться с какими-то затруднениями. Он всегда готов им помочь и словом и делом. Уже одно это было, естественно, успехом для русских джентльменов. Я слышал, что Канделаки вчера отбыл в Москву, чтобы, между прочим, доложить и об удовлетворившем его приеме Герингом». На полях документа другой чиновник написал, что на самом деле на следующий день отъезд Канделаки не состоялся. Вместо этого он посетил Шахта, который «разбавил вино водой». Но тем не менее «русские джентльмены» могли быть «удовлетворены» замечаниями Геринга, особенно его словами о том (как отмечает в записи беседы двоюродный брат министра-президента), что новый договор «ускорит движение по пути дальнейшего политического взаимопонимания между двумя великими державами».
Русские, однако, не знали, что несколько дней спустя Г. Геринг, беседуя с немецкими промышленниками и подчеркнув важность развития деловых связей с Россией, сообщил о своем намерении «обсудить, когда для этого представится возможность, данный вопрос с фюрером, позиция которого, как можно предположить, не столь благожелательна»41.
Сталин, однако, мог считать, что взгляды Геринга совпадают со взглядами Литлера. Когда 22 мая 1936 г. советский посол Суриц перед отъездом в отпуск в Карлсбад нанес прощальный визит министру иностранных дел Германии Ней-рату, он выразил удовлетворение результатами экономических переговоров и спросил, «можно ли ожидать в ближайшем будущем перемен и в политической сфере». Нейрат ответил, что пока он не видит предпосылок для этого, но надеется на возвращение политических отношений в нормальное русло44.
Несколько недель спустя советское посольство в Берлине, вероятно, получило инструкции прозондировать возможность заключения советско-германского пакта о ненападении. В меморандуме, датированном 3 июля 1936 г., чиновник германского МИДа Хенке сообщил, что советник посольства СССР Бессонов поднял вопрос о пакте, выдвинув три варианта подхода к этой проблеме: 1) не имея общей границы с Советским Союзом, Германия не нуждается в таком пакте; 2) Германия может отвергнуть эту идею, учитывая наличие договоров Советского Союза с Францией и Чехословакией; 3) Германия могла бы согласиться дополнить Берлинский договор 1926 г. статьей о ненападении. Хенке ответил, что он не может выразить своего отношения к высказанным предположениям, что, действительно, пакты о ненападении годятся лишь для сопредельных государств, но что отсутствие у Германии желания напасть на Советский Союз не вызывает сомнений45.