Стальная маска

Борик Пан

— Мам?

— М?

— Ты не оставишь меня?

— Нет, конечно, нет, — ответила Овечка, но голос её предательски дрогнул, — не думай о таких мелочах, засыпай. Я буду рядом, пока нужна тебе, пока не наступит момент.

— Я не хочу, чтобы он наступал.

— Я тоже Витус, я тоже…

Воссоединение семьи

Они вели себя так, как обычно ведут в лучших кабаках: развязно, шумно; громким смехом заполняя поляну. Вокруг валялись обкусанные рёбрышки, бутылки и иной мусор; каждый из присутствующих

был слишком высокого мнения о себе, чтобы прибираться на костровой поляне.

— Барон, прошу, Ваш лук, — оруженосец поклонился, его господин взял оружие, оценочно провёл пальцем по тетиве.

— Не дурно. Но я рассчитываю сегодня на хорошую добычу. Обещали мне медведя размером с мою усадьбу, кабана людоеда и племя бобров, чьи шкурки на вес золота.

— Не переживай, Галус, будет, чем на приёме похвастаться, — усатый старик усмехнулся, перекидывая через плечо колчан стрел.

— Время такое. Не схватишь волка за шкирку, оттяпает руку, — ответил широкоплечий мужчина, капитан третьей ноксианской гвардии.

Процессия, состоявшая из баронов, баронесс и прислуги оставила насиженное место и двинулась в лесную чащу, ступая по извилистой тропинке. Вокруг пахло зеленью, пели птицы, подпевали кузнечики.

— Охота… Никогда не любила этого варварства, — заявила баронесса Крециция, жена Галуса, чьё прозвище «Рубака».

— Пусть мальчики поиграют, — поднимая подол платья, ответила очаровательная блондинка средних лет, слишком юная для старика, доживающего свой век.

И они играли: пускали стрелы, хвастались и мерились добычей. Так продолжалось достаточно долго, солнце уже начало садится и вдруг…

— Курва! Я точно попал, попал! Эй, Галус, мальчик мой, сделай доброе дело для старика, глянь там, в кого моя стрела попала.

— Ох, пусть это будет кабанчик, я так хочу кабанчика! — пищала с улыбкой блондинка, прижимаясь к плечу мужа.

Стрела и правда попала в цель, но вот в отличие от гордой лани, массивного медведя или же дикого кабана, Витус не пал смертью добычи, а лишь затаился, подобно лягушке, распластавшись на земле, скрываясь в зарослях кустарника.

— Во имя света Кейл…

«Рубака» не успел ответить, испуганный Витус всадил когти ему в шею, впился в сонную артерию, с диким воплем повалив того на землю. Процессия тут же опешила: усатый старик схватился за кортик, оруженосцы обнажили сталь, дамы предпочли с визгами покинуть поле брани.

— Руби его! Режь падаль! — стоит отдать барону должное, драться он умел и без проблем настиг Витуса. — Обходите! В кольцо, в кол…

Резким рывком юноша напрыгнул на старика, подобно волку вгрызаясь в его тело клыками. Витуса объял гнев, ярость; звериный инстинкт обуял его тело; боль придавала сил, взыгравшийся инстинкт самосохранения брал вверх. Он не был в роли безумного охотника, лишь жертвы загнанной в угол, готовой на всё ради сохранения своей жизни.

Один из оруженосцев бросил попытки, видя, что сталь не причиняет вреда обитателю леса и принялся бежать, призывая на помощь всех богов, проклиная свою работу и обещая уволиться при первой же возможность.

Второму не повезло; Витус ударил наотмашь, попал в гуську; после такого не выживают.

Наконец-то воцарилось спокойствие, лишь звук разрывающейся плоти наполнял поляну. Тело юноши билось в экстазе, в венах бурлила кровь, виски взрывались, будто по ним били молоточком. Вновь его объяло недавнее чувство, то самое, неизвестное; оно сковывало тело, перехватывало дыхание; казалось, сердце расширилось и было готово взорвать грудную клетку. Вскоре боль притупилась, ей на смену пришёл голос, безудержный, безумный подобно клацающим клыкам хищника.

«Режь, руби, охоться! Быстрее, быстрее! Не дай пище убежать, не позволь им скрыться!»

Подобно волку он кинулся в погоню, задействовав четыре конечности. Уши его развевались на ветру, морда была запачкана бордовой кровью, а на одном из клыков застрял кусок уха. Плоть. Горячая плоть. Он хочет ещё, ещё! Витус слышал сердцебиение своих жертв, улавливал запах пота и духов, инородных в ноксианских лесах. Не прошло много времени, баронессы разделили участь своих мужей и даже сбежавший оруженосец, увы, больше не имеет возможность подать увольнительную.

Витус ощущал себя скверно: живот взбух, голову пронзали тысячу игл, кажется, каждый нерв накалился до предела. Горячая плоть больше не лезла в рот, от её избытка мальчика стошнило, и путь домой он провёл, передвигаясь на четвереньках, сверженный тремором. Его сущность будто бы противилась принятию природы, своего истинного Я.

На излюбленной Киндред поляне сидела Овечка, с тоской в глазах разглядывая «Предсмертный шёпот». Волк покоился рядом, смиренно возложив голову у её ног, и пребывая в полудрёме. Витуса она услышала ещё издалека; но не придала значению сбитому дыханию, быстро бьющемуся сердцу. Сын выполз из-за дерева, облокачиваясь о толстый ствол.

— М-мама…

Мальчик свалился наземь, будто стрелой поражённый; Волк встрепенулся, ринулся к Витусу, Овечка схватилась за лук, в два прыжка оказалась рядом. Она глядела в лицо сына и не верила своим глазам…

***

Укутав сына в тёплую шкуру, мать беспокойно осматривала отпрыска; каких либо новоявленных патологий замечено не было, а вот ужасный жар беспокоил Овечку. Она тыльной стороной ладони прошлась по щеке мальчика, неловко словила его пальцы, прижимая к губам. На её плечо легла голова Волка, он щёлкнул зубами, дал понять, что хочет поговорить. Они уединились, но отходить далеко от лежанки не стали.

— Даже самая лучшая сказка познаёт горечь финальной сцены.

— Оставь философию поэтам, тебе, мой милый Волк, она не к лицу.

— Тогда скажу прямо: скрываться дальше невозможно, пришло время прощаться.

Овечка понурила плечи, перевела взгляд на Витуса; мальчик бредил, возможно, именно сейчас его душа сражается за место под солнцем, за право жить.

— Верно, — прошептала мать, — я должна было сделать это раньше, намного раньше…

— Сделай это сейчас, отправь его к людям, к барону, в Ноксус.