СТАНЦИЯ МОРТУИС
Шрифт:
Тем временем, опасность проистекавшая от заключительной фазы "перестройки" становилась все более грандиозной. Все переворачивалось с ног на голову. И жертвой номер один, как я уже упоминал, пала мораль. Впрочем, простые люди, пусть не всегда осознанно, сопротивлялись давлению как могли.
Один мой друг, весьма интеллигентный и нестарый еще человек, физик по профессии и доктор наук по научному званию, часто посещавший многотысячные антисоветские митинги в центре Тбилиси и позволивший, наряду со многими другими, вовлечь себя в Демловушку еще при Горбачеве, позже рассказывал мне об одном памятном эпизоде своей жизни. Привыкший в проклятое советское время к минимальному комфорту и длительному оплачиваемому отпуску, и ни в коем случае не допускавший к себе саму мысль о том, что физический голод может коснуться и его семьи тоже, он неожиданно обнаружил что остался ни с чем. Пустой карман, полупустой желудок, трехмесячный младенец дома и вечные причитания обманутой в лучших ожиданиях жены - вот самая общая картина его растительного существования в разгар провинциального вооруженного конфликта времен активной фазы "перестройки". Популярные тогда националистические идеи, однако, не захватили его в должной мере, а участвовать в бойне с автоматом в руках ради непонятных и далеких ему целей, представлялось совершенно невозможным по множеству самых различных причин. Поэтому приходилось выкручиваться как-то иначе. Подступали холода, рассчитывать - как очень быстро выяснилось - было не на кого, так как все близкие ему люди оказались под прессом сходных проблем, и он дальновидно решил создать на зиму хоть какой-то запас картошки.. Хлеб уже тогда подлежал нормированию и выдавался городским жителям по талонам, но при определенном везении и проявив некоторое упорство и ловкость, из громадных ночных очередей у хлебозаводов - отстояв в них по нескольку раз - все же можно было извлечь некоторое количество вкусно пахнущих буханок. В сельских районах республики тогда образовался громадный дефицит хлеба, и многие жившие впроголодь городские жители - вне зависимости от их прежнего социального положения - старались вывозить из города свои скромные хлебные излишки и менять их на традиционные деревенские продукты. Развитие этого нехитрого бизнеса немедленно поставило под удар снабжение городского населения хлебом и вызвало ответную
В тот памятный ему ноябрьский день - и это оказалось его последней ходкой, - мой друг добрался до места назначения, как и прежде, без приключений и совершил весьма успешный бартерный обмен: выменял на двенадцать свежих буханок хлеба целых три ведра ядреной картошки. Собравшись в обратный путь и очутившись вскоре на узенькой, ставшей ему привычной платформе, он уже стал предвкушать, как заявится домой несколько часов спустя, отсыпает трофейный картофель в предназначенный для этой цели и чудом сохранившийся с доперестроечных времен громадный картонный ящик из под цветного телевизора, и, отдышавшись, примет тепловатый (о горячем нечего было и мечтать) душ, но вечно припозднявшейся тбилисской электрички на этот раз не появлялось слишком уж долго. Тем временем неожиданно повалил снег, первый настоящий снег в том году. Хлопья его становились все крупнее, день же начал клониться к вечеру, и среди ожидавших электричку на платформе таких же как и он бедолаг прошел слушок об обрыве контактной сети на трассе. Мой друг встал перед неприятным выбором: продолжить ожидание с неясной перспективой заночевать в мусульманской деревне в расчете на сердобольность местных жителей, или же пуститься по шпалам в путь до крупной узловой станции Марнеули, отстоявшей от платформы километров на пятнадцать - добираться до столицы оттуда было бы гораздо проще. Поделившись идеей похода по шпалам с несколькими крепкими на вид мужиками - одному пускаться в путешествие было страшновато, - ему удалось уговорить двоих из них - армянина и азербайджанца - державших путь именно до Марнеули. Сказано - сделано. Шли они споро, растянувшись по шпалам коротенькой цепочкой и мало разговаривая друг с другом. Снег почти не мешал им идти, но через пару часов, уже где-то на подходе к станции, когда железнодорожное полотно стало раздваиваться и растраиваться, а вдали уже показались контуры первых городских домов, за замыкавшим эту небольшую цепочку моим другом неожиданно увязалась свора собак. Сначала он пытался не обращать на них внимания и просто ускорил, насколько это было возможно, шаг. Собаки немного приотстали, но одна, особенно активная, самая большая и самая грязная из них, видимо вожак своры, с громким лаем все же увязалась за ним и все норовила куснуть его за пятки. Мой друг, парень в общем-то не из робких, решил остановиться и обернуться. Но оборачиваясь, он неудачно поскользнулся на мокром рельсе, и больно упал. Тут уж пришлось заорать что есть мочи и во весь голос призвать на помощь несколько обогнавших его попутчиков - их национальность и вероисповедание интересовали его в тот момент меньше всего на свете. Упавши он оказался на четверинках, и глаза его поравнялись с глазами собаки. Потом друг рассказывал мне, что в то мгновение ему было дано узреть в глубине ее бездонных немигающих глаз пресловутую Демократическую Ловушку во всей ее полноте, весь шум ее и всю ярость, раскрыть все обманы ее и махинации, все сладостные ее посулы и неисполнимые обещания, все сокрытые в ней неутолимые страсти и неутоленные желания. Но в них, в этих яростных глазах, ему открылся еще и длинный узкий лаз, ведущий куда-то далеко в пропасть - пропасть своего реального падения, - и он, попытавшись взглядом достичь дна этой пропасти, но так его и не достигнув, вдруг немощно и негромко завыл. Собачий лай неожиданно смолк. При виде стоявшего на четверинках между сумеречными серебристо-лиловыми рельсами и отчаянно воющего доктора наук, многоопытный пес испугался и, поджав хвост, убежал... Стоявшие поодаль в ожидании вожака собаки послушно последовали за ним, и подступившим к моему другу на помощь с камнями в руках попутчикам уже некого было отгонять. Они лишь помогли ему, все еще подвывавшему и постанывывшему, подняться - по счастью, упав, он не ушибся, - и дойти до станции. В конце концов дневная мечта моего друга осуществилась далеко за полночь: ему удалось таки доехать до тбилисского вокзала не утеряв при этом ни единой картофелины, и вскоре оказаться дома, в относительном тепле и, главное, в безопасности. Жене про свое приключение он ничего не рассказал, ибо она и так казалась чрезмерно взволнованной его опозданием, но больше в ту деревню за картошкой не ездил. К счастью, к тому времени ему все же удалось создать кое-какие запасы, что и помогло им пережить ту страшную, памятную зиму.
Х Х Х
Итак, мы с Антоном твердо решили как следует проучить ненасытного Хозяина, сколь незаслуженно, столь и безнаказанно пользовавшегося всеми земными благами в полное свое удовольствие. И мы вполне точно определили самое чуткое звено системы его жизненных ценностей: деньги, деньги и еще раз деньги. Без денег трепыхаться бы ему рыбой в отсыхающей под полуденным солнцем луже. Было очевидно, что нанести зарвавшемуся наглецу чувствительный укол прямиком в сердце возможно лишь похитив у него достаточно крупную сумму денег. В остальном, по нашему мнению, он был неуязвим.
Наверное, пришла пора упомянуть и о том, что в студенчестве своем я как-то незаметно для себя попал в плен к Достоевскому. Глубоко почитая его гениальность, залпом читал я и про Карамазовых, и про село Степанчиково с его обитателями, и про Верховенского, и про Шатова, и, в довершение ко всему, искренне восхищался Родионом Раскольниковым, как человеком Посмевшим, решившимся переступить через препятствия, колебания, сомнения и условности, но сохранившем, несмотря ни на что, и понятие о чести, и доброту, и сострадание к людям. Значит можно все же поступать по-своему и оставаться человеком! Но, боже мой, как я тогда читал Достоевского! Ведь я упивался им как детективом или фантастикой, трудно поверить, но так и было со мной на самом деле. Я и "Преступление и наказание" прочел так, словно это был приключенческий роман, с убийством, с погоней и следователем, с соответствующей развязкой и так далее. Ну или почти так. Во всяком случае психическую неуравновешенность несчастного студента я относил к слабостям клиническим, а не идейным. Уж я-то на его месте, мнилось мне, никак не допустил бы тех грубых, непоправимых ошибок, что понаделал он и попался. Я одновременно ему сочувствовал и презирал его. Лет семь-восемь спустя мое мнение о романе и его главном герое изменилось почти до неузнаваемости, но семь лет - это семь долгих лет, многое смешавшись. А тогда, не в последнюю очередь благодаря образу Раскольникова, мною овладело убеждение в допустимости насильственной формы самоутверждения. Я с негодованием отверг бы всякое подозрение в том, что сам способен убить человека, но не убийством же одним! Лишь одно условие считал я действительно обязательным - самоутверждение не должно превращаться в самоцель; оно способно оправдать себя только растворяясь в космического масштаба идее. Беда Раскольникова, - это беда личности возомнившей себя сверхчеловеком, белокурой бестией, Наполеоном без трона, рассуждал я. Ну а случись что человечество могло бы избавиться от нищеты, болезней, угнетателей-кровососов только ценой убийства скупой старухи, или даже всех скупых старух вместе взятых? Что? Не стоило бы заплатить такую цену? Разве справедливо презирать и, тем более, наказывать Раскольникова - не того что в романе, а идейного до мозга костей, - только за то, что он нашел в себе силы во имя общечеловеческого прогресса раскроить старухе-процентщице череп? Прогресс требует жертв и всегда получает требуемое - так было, есть, и так будет. Раскольниковы сами творят свой высший суд, но человечеству все равно не обойтись без них, они необходимы как фермент, как бензин для мотора внутреннего сгорания - бензин сгорает, а машина едет вперед, преодлевая совсем иные барьеры. И идейные Раскольниковы заслуживают тем большего уважения, чем страшнее их личная судьба; ведь ей, как правило, как и судьбе бензина, не позавидуешь. Впрочем, с глаз долой - из сердца вон. Я часто спорил сам с собой. Ну как прикажете определить необходимую и достаточную дозу спасительного насилия? Где остановиться? Но вопросы - вопросами, а, как-бы то ни было, человек, посвящающий жизнь борьбе за торжество справедливости и свободы, всегда должен быть готов к применению силы. Иначе его принудят расписаться в собственной беспомощности и он прослывет жалким шутом и в глазах современников, и в памяти потомков. Такие вот соображения. Нетрудно представить с какой радостью и с каким облегчением воспринял я согласие Антона после той неповторимой пьянки.
Хозяин стоил миллионы. Миллионов могло быть пять, а могло и все пятнадцать, во всяком случае так полагали многие уважаемые и заслуживавшие безусловного доверия люди, как-то: моя матушка, родители Антона, ученый сосед с первого этажа, наши сокурсники, горожане... В общем, имя им было - легион. Ну а после той пьянки у нас улетучились последние сомнения: у себя на квартире такую барахолку мог устроить только неофициальный миллионер. И когда Антон согласился, у меня отлегло от сердца. Утром, переговорив на ясную голову, мы с ним подтвердили наше первоначальное решение. И только после этого взялись за дело по-настоящему.
Судя по всему, некую часть своего состояния делец хранил в сейфе, о существовании которого он так неосторожно сболтнул. Сейчас нам предстояло основательно поломать головы над тем, каким образом добраться до вожделенной бронированной цитадели. Разработанный нами в общих чертах план длительной правильной осады выглядел следующим образом: втерясь в доверие к Хозяину и завоевав прочные его симпатии, заполучить естественное право захаживать к тому по-свойский в любое время суток и постоянно провоцировать на столь приятные его сердцу пирушки, а в надлежащий момент опоить его до беспамятства и воспользовавшись беспомощным его состоянием, снять слепки - а никак не похитить, дабы не будить
Итак, спустя несколько дней после описанного выше пира, мы вскладчину наскребли денег на пару бутылок неплохого коньяка и, купив в ближайшем гастрономе два "Енисели", заявились к гаражам и дождались появления хозяйского "Мерса". Когда счастливый обладатель редкой тогда иномарки неспешно и вальяжно вылез из машины, мы решились перехватить его на полпути к подъезду, и (как только наглости у нас достало, уму непостижимо) без особых предисловий объявили о своем желании спрыснуть полученную якобы утром стипендию, да еще и в гости к нему напросились, будто только и делали, что пировали с ним в его холостяцкой берлоге. Вот так, у воспитанных пай-мальчиков хватило нахальства... Впрочем, нам пока нечего было терять. Откажи он, и провалился бы наш замечательный план, вся наша авантюра и, как знать, может и к лучшему, на нет и суда нет... Но он не стал строить из себя недотрогу, только удивленно взглянул на завернутые в старую газету бутылки и переспросил: "А чего хорошего-то произошло, друзья мои?". Тогда Антон вновь сослался на полученную утром стипендию и сильное желание промочить горло в этот промозглый, слякотный февральский день, а я, как и было между нами условлено, добавил: "Не хотим оставаться перед вами в долгу, вот и предлагаем разделить с нами нашу небольшую радость". Хозяин какое-то мгновение оценивающее молчал, а затем широко улыбнулся, залихватски хлопнул меня по плечу и весело приказал: "А ну-ка, айда ко мне!". Начало складывалось удачно. Но когда, предварительно усадив нас за кухонный стол, он откупорил обе бутылки и вылил их содержимое в раковину, мы, откровенно говоря, не только обомлели, но и немного испугались. Теперь нам несдобровать, он обо всем догадывается, почему-то подумалось мне. Но, покончив с бутылками, Хозяин повернулся к нам и, выпятив грудь колесом, громогласно и с напускной строгостью заявил: "Ребята, мой дом для вас всегда открыт, но за кого вы меня принимаете? Не хватало только чтобы вы тратились на коньяки, с вашими-то деньжищами. Кроме того, да будет вам известно, от магазинных коньяков у меня бывает изжога. Так что грабить будем мои погреба". И сказав это, Хозяин, в подтверждение того, что и в самом деле является владельцем погреба, вытащил из кармана толстую связку ключей и внушительно ею потряс.
Уже пару месяцев спустя мы были с Хозяином на короткой ноге. Нам действительно удалось втереться к нему в доверие, досконально познакомиться с его характером, окружением, привычками, а заодно и с планировкой его квартиры. Мы, кстати сказать, с удивлением обнаружили, что входная дверь не оборудована какими-либо специальными запорами. В общем, сближение наше развивалось такими темпами, что и притормозить-то было некогда. Мы, терзаясь от предчувствия опасности, неслись к финишу, который сам себе уготовили, только вот признаться себе в собственной слабости не решались. Выпущенный из кувшина джинн приобрел над нами непомерную власть, и мы пили, пили, пили как... как никогда раньше. А делец... Делец искренне радовался нам. Он, видно, сильно истосковался по простому, свободному от корысти и шкурничества человеческому общению, и потому широко и радушно распахнул перед нами двери своего дома. И мы пили, пили, пили. Говоря по совести, нам очень нелегко дался переход на слишком напряженный для наших неокрепших организмов алкогольный режим - в среднем два-три выпивона в неделю, как у заправских алкашей, - но чего не сделаешь идеи ради! Дома приходилось нелепо фантазировать, допоздна скрываться от родительских очей, выдумывать несуществующие дни рождения, именины, крестины, свадьбы и прочие официальные и неофициальные праздненства. Мать, конечно же, сразу приметила, что я частенько заявляюсь домой нетрезвым, то и дело закатывала мне взбучки, да мне и самому бывало неприятно оправдываться и строить из себя невинного дурачка. У Антона дома тоже происходило нечто подобное. От полномасштабного родительского гнева нас спасало лишь то, что эти пирушки Хозяин закатывал не очень регулярно. Откровенно говоря, я успел себе опротиветь, и не будь я убежден, что пью и лгу лишь во имя высшей справедливости, то наверняка бросил бы всю эту игру к черту. Наверное, так было бы лучше. Но это ясно сейчас, задним числом...
Х Х Х
Шестой час утра.
Замминистра беспокойно ворочается в постели. Из открытого окна вместе с душным летним воздухом в комнату, ну и пекло, накладывая медноватые мазки на потолок и стены проникают первые утренние лучи. Привстать с ложа и задернуть окно портьерой нет ни желания ни сил, да и свет пока не сильно режет глаза. Но приятного в этом мало, ведь скоро совсем рассветет, вот и пытается замминистра устроить свое склонное к полноте тело на постели таким образом, чтобы уберечь зрачки от пронзительных бликов, лицом на подушку, животом на матрас. Лежит так без движения, пять минут, десять, полчаса. Вот он уже перестал чувствовать руки и ноги, хочет шевельнуть пальцами, но бессилен - конечности будто отнялись. Неужели Его Величество Сон наконец снизошел к нему и теперь пред ним простирается сказочная страна потаенных мыслей и никем не узнаваемых вечных страстей? Да, похоже, он действительно уснул. Мозг гудит словно барабан. Или же наоборот: барабаны гудят в мозгу - бумбарасса, бумбарасса, бумбарасса. Что за чушь? Бумбарасса. Что за белиберда? Но нет, не чушь это и не белиберда, бумбарасса, есть что-то леденящее разум и стынущее жилы в этом настойчивом гуде, который, кроме всего прочего, служит фоном для самых разнообразных звуков. И какой стук стоит кругом! Стучат неумолимо, угрожающе, стучат железными кувалдами, кегельными шарами, бейсбольными битами, дирижерскими палочками, ветками и даже карандашами - всем, чем можно стучать. И барабаны отзываются смертоносной дробью - бумбарасса, бумбарасса, бумбарасса, а их хозяева весело жаждут крови, и слышно как нежно замирают их каннибальские сердца в унисон барабанному ритму: ведь невидимые барабанщики, в терпком упоении ожидания, рассчитывают скоро обрести желаемое и сполна насладиться видом терзаемой человеческой плоти. Бумбарасса. Вот он плывет куда-то на лодке, гребет изо всех сил, только вот куда плывет и почему гребет с таким остервенением? Река, широкая и могучая, то медленно и плавно катит свои сероватые мутные воды, то вздымается бурными водоворотами и вихрями, ей-ей, как бы лодку не затянуло куда-нибудь в болотистую тину. Но нет, пока нет. Берега еле видны в дымке стелящегося над водой тумана, но они есть, - эти берега, -неприметные на фоне буйной прибрежной растительности тонкие полоски. И войнственный гул барабанов доносится именно оттуда. Сокрытые под зеленой сенью тугих переплетений змееподобных лиан людоеды-кровопийцы, изнывая от голода и желания, сладострастно потирают мохнатые руки, и их кровавые намерения выдает шевеление их противных паучьих пальцев. Бумбарасса, не уйдешь, бумбарасса, не улизнешь, бумбарасса. Гремят барабаны судьбы. Ему становится жутко и боязно, но это постепенно проходит - он вспомнил таки откуда эти барабаны взялись: из далекого детства, из романа Конан-Дойля "Затерянный Мир", там тоже ворожили лесные духи с берегов Амазонки. Но река течет, Конан-Дойль остался далеко в прошлом, а густые заросли враждебных лиан и гром барабанов, - это слишком реально; там, позади, за отекшей от усталости спиной, неопределенность и страх, а впереди огромное багряное пятно заходящего солнечного диска. Совсем скоро на огромную излучину могучей реки опустится тропическая ночь, он точно знает, что опустится, усыпит на время ненасытных людоедов, даст ему долгожданный отдых. Но пока приходиться грести, налегая на весла изо всех подтаивающих сил. Как назло лодка запутывается в мохнатых - как пальцы каннибалов - водорослях, еле-еле движется вперед и наконец замирает. Ночь пока далеко и красный диск откровенно смеется над ним. Отчаявшись он отбрасывает весла в сторону, и, под неугомонный грохот барабанов, бессильно опускается на промозглое днище уставившись в равнодушное небо невидящими, остекленевшими глазами. И о чудо, только он ложится на днище, как лодка освобождается от подводных пут и плывет, плывет сама, без весел, против течения и воли водяных. Лодка быстро набирает скорость, а он садится на корму, еще немного и он окончательно воспрянет духом. Река становится узкой, бурлящей, а вода голубеет прямо на глазах. Лодка, влекомая мощным течением, мчится вперед. И тут он с ужасом догадывается, что облегчение-то - временное, что конец близок. Ну да, вот уже и голубая вода вновь сереет, превращаясь в жидкий асфальт и видно, как его поток по наклонной устремляется к мрачному, замерзшему диску и вливается в безжизненные солнечные недра. Но, увы - опалить человека адским пламенем, расплавив его бренное тело на составляющие атомы, способно даже мертвое солнце. Сраженный неприятным открытием он вновь, в припадке энергии, хватается за весла и пытается развернуть лодку обратно, но, разумеется, безуспешно. Неумолимые водовороты выталкивают ее в прежнее положение, и красный диск вновь готов поглотить его без остатка. И все громче гремят невидимые барабаны: бумбарасса, не уйдешь, бумбарасса, не уйдешь...
Замминистра неслышно шевельнулся на пропотевшей постели. Сон, кажется, полностью овладел его душой и разумом, радиола так и осталась включенной, обливая пол голубоватым светом, и багровый солнечный диск судорожно взметнулся над обреченным суденышком дамокловым мечом ...
...Барабаны гремят - бумбарасса. Несмотря на предзакатный час светло как днем, лодка стрелой несется по серо-асфальтовой речной глади, разве что ближе к берегам вода еще переливается мутно-зеленоватыми пятнами, и он, раз и навсегда вверяя душу и телесную оболочку роковым барабанам, прекращает наконец бессмысленное сопротивление. И, о чудеса, барабаны немедленно умолкают, видно людоеды только и ждали его капитуляции, и на берегах воцаряется мир и покой. Да никто и не собирается его трогать, никто не замышляет зла, нечего было грести против течения, пугать честных людей! А теперь все позади, он свободен, свободен! Тропики прекрасны, дьявол загнан в свою нору, а лодка так и мчится по реке и его охватывает безудержное веселье. Пора было сдаваться, он сдался и выбор его правилен, давно бы так! Барабаны требовали от него такую малость, бумбарасса, и этот огромный голодный диск на горизонте, такую малость... Угнетавший волю страх летучим паром вытекает из пор его кожи, и ласковое светило, забыв о собственном своем скором закате, легко приподнимается над горизонтом одаряя землю-матушку щедрыми лучами. Разум вновь подчиняется ему и мысли его приобретают обычную стройность. Все неправда, все его больное воображение. И никакая это не весельная шлюпка, а современный, оснащенный компьютером и мобильной связью речной катер, мощный мотор которого без малейшей натуги тянет против течения. Управлять таким судном очень легко, знай себе посматривай на монитор, да время от времени легонько нажимай на клавишу автоматического вызова, передавая свои координаты в Центр. Теперь-то он вспомнил как здесь очутился. Плывя на катере вверх по течению он выполняет свой высший долг. И затертая до дыр книжка Конан-Дойля помогает ему коротать время. Служебный долг. Ведь именно в этих местах, в почти первозданных дебрях Верхней Амазонии, вылезли из подземных глубин на поверхность эти богомерзкие твари - разумные пауки, и основали там колонию. Вырубили, непонятно каким образом, среди девственных джунглей поляну, как будто и не росли здесь никогда могущественные кедры и секвоии в окружении густых колючих кустарников и ярких тропических цветов, расположились здесь в свое удовольствие и запустили Послание в эфир.