Становление капиталистической Японии
Шрифт:
Ниже сёгуна и даймё на социальной лестнице стояли самураи. Рисовая стипендия, выплачиваемая самураям, ставила их в вассальную зависимость от их князей. В первый период децентрализованного феодализма большинство самураев занималось земледелием. Во время войны они ходили воевать вместе со своим князем, а в мирное время обрабатывали свои поля {9} . С наступлением коренных перемен в военном деле — перехода к огнестрельному оружию и вызванной этим необходимости обеспечить более сильную оборону замков — самураи были собраны в города-замки, а их поля стали обрабатывать крестьяне. Это обособление самураев от крестьянства особенно усилилось при Хидэёси, который в 1587 г. произвел массовое изъятие мечей у населения. Этой мерой Хидэёси уменьшил опасность народного восстания и еще резче подчеркнул классовое различие между крестьянами, лишенными права носить мечи, и воинами, обладавшими таким правом [8] . Оторванные от всякой производительной деятельности, самураи существовали за счет рисовой стипендии, которую они получали в виде вознаграждения за обязанность воевать по первому требованию своих князей. Однако длительный период мира, последовавший после образования токугавского сёгуната, ослабил воинственный пыл самураев, сделал их существование ненужным, и они, по существу, превратились в паразитический класс. Бакуфу, которое опиралось на поддержку самураев, всеми способами старалось превозносить кодекс воинской чести и отдавало предпочтение самураям перед всеми другими классами. Однако по мере того как положение самураев становилось все более неопределенным, а их рисовый паек все больше и больше урезывался обедневшими даймё [9] , наиболее недовольные из них порывали свою вассальную зависимость и становились ронинами (дословно «бродячими людьми», не имевшими вассальных обязанностей и определенной профессии). Многие ронины осели в городах и принялись за изучение западных языков и наук и оказались той силой, которая идеологически подготовила японское общество к установлению связей с внешним миром. Основная масса этих ронинов, преисполненных ненависти к бакуфу, которое следило за каждым их шагом, стала наиболее ревностными борцами за реставрацию [10] .
8
8 Крупные религиозные и крестьянские восстания, имевшие место в период Муромати (XV в.), побудили многих крупных феодалов разоружить своих крестьян, но только Хидэёси удалось осуществить это в национальном масштабе (Sansоm, op. cit., pp. 422–433).
9
9
10
10 Бакуфу имело достаточно оснований бояться недовольства и дерзости этих оставшихся не у дел воинов. Уже в 1651 г. ронин Юи Сёсэцу вместе со своим компаньоном Марубаси Тюя пытался произвести государственный переворот (Куроита, цит. соч.,т. III, стр. 431). Банды ронинов стали столь многочисленны к концу периода Токугава, что они терроризировали целые селения и города (в особенности Кёто). (Хирао Мити о, Бакумацу ронин то соно хого оёби тосей (Ронины, их жизнь и политика покровительства по отношению к ним в конце господства бакуфу), «Мэйдзи Исин Си Кенкю» («Исследование истории реставрации Мэйдзи»), изд. Сигаккай (Историческое общество), Токио, изд. 1936 г., стр. 528–529).
Бакуфу, видевшее в крестьянстве основной источник своих доходов, а в зависимых от него самураях военную опору, с грубым пренебрежением относилось к тёнин, или торговому классу, отводя ему последнее место на социальной лестнице. Оно рассматривало торговцев как непроизводительный класс, который в погоне за деньгами не брезгает никакими средствами. Власти связывали их деятельность многочисленными ограничениями; стиль их одежды, ношение обуви, зонтов и тысячи других мелких деталей регламентировались законом. Правительство запрещало купцу даже носить имя, которое хотя бы отдаленно напоминало имя даймё, оно не разрешало торговцам селиться в кварталах, где проживали самураи. Пожалуй, ни в какой другой стране феодальная аристократия не могла бы выразить большее отвращение к погоне за деньгами и искателям наживы, чем токугавские моралисты и законодатели. В токугавском административном кодексе имелся знаменитый пункт кири-сутэгомэн, позволявший самураю безнаказанно убивать мечом простолюдина [11] . Однако, несмотря на всевозможные притеснения, растущая экономическая мощь японского купечества преодолевала все преграды — как законодательные ограничения, так и бесконечные толки о безнравственности роскоши. Хотя купечеству официально было отведено последнее место на социальной лестнице, оно все больше и больше расширяло свое влияние в феодальном обществе, где натуральное хозяйство, основу которого составляло производство риса, постепенно вытеснялось денежным хозяйством. Этот процесс был вызван ростом продуктивности сельскохозяйственного и промышленного производства, что в свою очередь стимулировало рост торговых центров и городов, где средством обращения служили деньги. Быстрое развитие средств сообщения, связанное с системой санкинкотай, в значительной мере способствовало развитию товарооборота. Рост городов и развитие транспорта свидетельствовали о расширении рынка, что влекло за собой специализацию в области производства и торговли. В период Токугава существовала резкая грань между производителями и торговцами, причем бакуфу стремилось подчинить своему контролю деятельность каждой социальной группы, издавая в этих целях многочисленные административные регламенты. Однако купцы образовали несколько крупных монополий в области оптовой торговли (тонъя) [12] , в которых действовали жесткие гильдейские правила, и сумели добиться ряда привилегий ценою уплаты правительству особого сбора — ундзё (или «благодарственные деньги») наряду с нерегулярными налогами, как, например, мёгакин и гоёкин, которые на деле являлись принудительными займами. Одним из наиболее существенных результатов возрастающей роли купечества было усиление зависимости даймё и самураев от этого класса. Получая доходы в виде риса, эти феодальные классы {10} , вынужденные вследствие экономического развития страны все чаще и чаще переходить на положение горожан, оказывались перед необходимостью превращать свой рис в деньги. Для этой цели самураи (в особенности хатамото — вассалы сёгуна) вступали в торговые отношения с перекупщиками риса (фудасаси), а даймё обычно поручали заведование своими крупными складами в Осака и Эдо финансовым агентам (курамото). Социальные последствия роста экономического могущества купечества были исключительно велики. Многие современники указывают, что богатые купцы усыновлялись самурайскими семействами и что обедневшие воины были рады вступить в купеческую семью путем брака или усыновления. Это слияние феодальных слоев с наиболее богатыми купеческими семействами представляет собой настолько важное явление в социальной истории Японии, что мы сочли необходимым в одном из следующих разделов остановиться на нем более подробно. Здесь же отметим только, что существовал класс торговцев и ростовщиков, которые, хотя номинально и находились на последней ступени социальной лестницы, все же проскальзывали сквозь сети феодальной системы и даже занимали руководящие посты в семейных советах многих кланов. Тем не менее запрещение внешней торговли правительством Токугава наряду с мелочными ограничениями, вытекавшими из феодальных предрассудков, задерживало развитие японского купечества и в особенности мешало накоплению капитала в руках этого класса [13] , вследствие чего он по богатству и влиянию значительно уступал купечеству торговых компаний Великобритании и Голландии XVII и XVIII вв. Экономическая деятельность класса тёнин не могла не подрывать основ феодализма, а это вызывало нескрываемую враждебность к этому классу со стороны бакуфу, проявлявшуюся иногда в таких действиях, как конфискация имущества видных торговцев рисом (например, знаменитого Ёдоя Сабуроэмон). Хотя купечество в целом было очень тесно связано с феодальной системой и не могло последовательно бороться за уничтожение феодализма, тем не менее ограничения, налагавшиеся на этот класс деспотическим правительством, лишали это правительство поддержки значительной части купечества. Когда же в период реставрации появилась перспектива образования другого правительства, которое обещало большую свободу в области экономики, купечество решительно поддержало политическую борьбу против старого режима путем щедрых пожертвований. Однако, как мы увидим дальше, купцы в этой борьбе играли подчиненную роль.
11
11 Кодекс «Ста статей», или Хяккадзё, содержит основные административные правила дома Токугава. Параграф 45 этого кодекса гласит: «Простые люди, которые ведут себя недостойно по отношению к представителям воинского класса или которые обнаруживают недостаточное уважение к непосредственным или косвенным вассалам, могут быть зарублены на месте» (J. Н. Gubbins, The Hundred Articles and the Tokugawa Gowernment, «Transactions and Proceedings of the Japan Society», London, vol. XVII, 1918–1920, p. 156).
12
12 Существовало десять таких гильдий оптовой торговли, известных под названием Токуми донья (Takizawa Matsuyo, The Penetration of Money Economy in Japan, New York, 1927, p. 58–59). Купеческие гильдии периода Токугава принимали все более и более монопольный характер, и поэтому бакуфу, по предложению своего советника Мидзуно Тадакуни, упразднило их в 1841 г. Однако с 1851 г. они продолжали существовать в реорганизованном виде вплоть до реставрации (F u к и d a, op. cit., 157–158).
13
13 Это насильственное подавление роста торгово-капиталистического класса имело большое значение в истории индустриализации Японии, так как оно усилило тенденцию к государственному субсидированию. Если бы торговая и колониальная политика, существовавшая до периода Токугава, была сохранена, историческое развитие Японии было бы совершенно иным. Часто забывают, что в XV и XVI вв. Япония была великой морской страной, располагавшей торговыми центрами вдоль восточного побережья Азии, и колониями поселенцев в таких отдаленных местах, как Ява и Сиам.
Атлантом, державшим на своих плечах общество, состоявшее из феодальных князей, воинов и купцов, было крестьянство. Мелкое крестьянское хозяйство являлось экономической основой сёгуната и княжеств. Поэтому феодальные правители всячески поощряли расширение сельскохозяйственного производства. Эту же цель преследовал и закон, запрещавший крестьянам покидать деревню [14] . Еще в 1643 г. бакуфу запретило отчуждение земли, пытаясь остановить процесс исчезновения мелких самостоятельных земледельцев [15] . Эта же цель лежала в основе закона, запрещающего раздел земли, за исключением случаев, когда размер участка превышал 1 тё (0,9 га) и урожай с него составлял не менее 10 коку. Расширение сельскохозяйственного производства достигалось путем издания соответствующих распоряжений, путем улучшения сельскохозяйственной техники, а также при помощи различных форм административного давления— одним словом, мерами экономического и политического принуждения. Аграрная политика токугавского правительства характеризовалась известной поговоркой: «Так облагать крестьян налогами, чтобы они не могли ни жить, ни умереть». Распределение продукции сельского хозяйства обычно производилось в следующей пропорции: «четыре доли князю, а шесть народу» (си-ко року-мин). Однако существовала еще более невыгодная для крестьян пропорция распределения урожая: пять к пяти (пять князю и пять крестьянину) и даже семь к трем (семь князю и три крестьянину). По мере того, как увеличивалась потребность феодала в деньгах, он все больше и больше обременял крестьян поборами, часто требуя выплаты определенной их доли деньгами. Для крестьянина, отдававшего в виде налога большую часть своей продукции, хороший урожай часто означал лишь большую дань в пользу феодала, тогда как плохой урожай грозил ему голодом. Кроме того, с проникновением денежных отношений в деревню крестьянин не мог уже приобретать все, что ему было нужно, путем простого обмена. В стране с таким интенсивным сельским хозяйством, как Япония, крестьянин вынужден был покупать удобрения и сельскохозяйственный инвентарь по ценам, которые постоянно росли вместе с ростом общего жизненного уровня — вернее, жизненного уровня всех классов за исключением крестьянства. Часто крестьяне вынуждены были брать деньги у ростовщиков, отдавая в залог свою землю {11} . Таким образом, благоприятные возможности для ростовщика заключались не в процветании крестьянства, а в его «азиатской» нищете. Будучи не в состоянии вернуть вовремя взятые деньги, крестьянин был вынужден отказываться от права пользования землей, которая номинально принадлежала господину. Законным «земледельцем», таким образом, становился ростовщик, который принимал на себя ответственность за уплату подати. Он увеличивал податное бремя крестьян, в результате чего после уплаты податей у него в руках оставался чистый доход [16] . Таким образом, вторжение денежных отношений в деревню привело к концентрации земли в руках небольшого числа владельцев и вызвало рост земельной аренды. Несмотря на запрет продажи земли, изыскивались всевозможные способы для передачи ее другому лицу. Так в простые отношения между правителем (феодальным князем) и управляемым (крестьянином) вклинился третий элемент — ростовщик- землевладелец. Ростовщик, сделавшийся с этого времени хорошо знакомой фигурой в японской деревне и продолжающий играть важную роль в социальной истории Японии вплоть до наших дней, часто был богатым крестьянином из старой крестьянской семьи, скопившей большое состояние, но громадное большинство ростовщиков являлось такими сельскими жителями, которые помимо сельского хозяйства занимались и торговлей [17] .
14
14 Уменьшение численности сельского населения начало беспокоить японские власти. Бакуфу в 1712 г. провело перепись
15
15 К. Asakawa, Notes of Village Government in Japan after 1600, «Journal of the American Oriental Society», vol. XXXI, p. 258–259. Только в клане Мито допускалось отклонение от закона, запрещающего продажу земли (Honjo, op. cit., p. 38–39).
16
16 Наиболее распространенным методом превращения купцов и ростовщиков в землевладельцев был метод освоения пустующих земель по контракту (Мацуёси Сада о, Токугава дзидай но синдэн кайхацу току ни Осака, Кавагути но кэйэй (Введение в эксплуатацию вновь освоенных земель в период Токугава, в частности план для Кавагути, Осака), «Кэйдзай си кэнкю» («Исследования экономической истории»), том II, номер 7, стр. 129–156, а также последняя монография этого же автора — Синдэн-но кэнкю (Исследование проблемы освоения новых земель), Токио, 1936 г., в особенности страницы 131–165).
17
17 Танака Кюгу (умер в 1729 г.) в своем произведении «Минкан Сэйё», появившемся в первой половине XVIII в., пишет: «Местами встречаются крестьяне приличного достатка, но они стали богатыми не только от занятия замледелием, но и от торговли». Эта цитата приводится также в «Нихон кэйдзай тайтэн» («Энциклопедия японской экономики»), изданной под редакцией Такимото Сэйити, Токио, 1928, том V, стр. 103–104.
В произведении Такэмото Тацухэй «Канно-Саку» мы читаем: «Хотя большинство народа страдает от нищеты, некоторые живут довольно зажиточно. Источником их богатства является не только земледелие, но также торговля растительным маслом, сакэ и другими товарами наряду с ростовщическими операциями. Некоторые не занимаются торговлей, а дают взаймы деньги и становятся богатыми в результате взимания процентов» («Нихон кэйдзай тайтэн», том XXXII, стр. 675).
Следовательно, наряду с гнетом феодальных князей на крестьян давил еще гнет ростовщиков, сделавшихся фактическими хозяевами земли. Сила этого класса неуклонно возрастала, а во время реставрации он достиг такого могущества, что сумел оказать огромное влияние на решение земельного вопроса [18] . Остановимся теперь на крестьянских повинностях, о которых упоминает в своем отчете известный токугавский советник Мацудайра Саданобу 1758–1829) (отчет Мацудайра приводится здесь в сокращенном виде). «Подати, налагаемые на крестьян, поглощают от 50 до 70 % их урожая. Существует множество других налогов, таких, как налог на поля, на двери, на окна, налог на детей женского пола в зависимости от возраста, налог на ткани, на сакэ, налог на ореховые деревья, на бобы, на коноплю. Если крестьянин пристраивал комнату к своей хижине, она облагалась налогом… Номинально размер налога составлял один коку риса и один катори шелку, но фактически он увеличивался в три раза в результате взяточничества и вымогательства. Во время сбора урожая чиновники совершали инспекционные поездки и останавливались в домах местных жителей. Если их плохо принимали, они либо увеличивали размер подати, либо облагали это хозяйство трудовой повинностью. Налоги обычно взимались за несколько лет вперед. Существовало бесконечное количество и других форм вымогательства и насилия».
18
18 Приводим выдержку из мемуаров, составленных Фудзита Юкоку за период с 1792 по 1807 г., которые он подарил даймё клана Мито. Она дает нам ясное представление о том, как вторжение ростовщика во взаимоотношения между крестьянином и помещиком еще более ухудшило положение крестьянства. «Так как продажа земли была запрещена, то бедствующие крестьяне вынуждены были тайком обращаться к богатым людям с просьбой купить у них землю неофициально. Богатые люди, находясь в более выгодном положении в подобного рода сделках, обычно так оформляли их, чтобы избежать уплаты налога. Например, если крестьянин хотел продать 7 тан из имеющихся у него 10 тан земли, то покупатель обычно уплачивал ему за 7 тан, а заставлял его подписать купчую только на 3 тана, оставляя за собой 7 тан. В результате бедный крестьянин юридически был собственником 7 тан земли, несмотря на то, что фактически он владел только 3 танами. Следовательно, он был обязан платить налоги за 7 тан, тогда как покупатель платил только за 3 тана, присваивая себе продукцию с 7 тан» (Т a k i z a w a, op. cit., р. 75).
Барщина, как и обложение налогом, имела разнообразные формы{12}, но ни одна из них не была, пожалуй, такой обременительной, как сукэго — обязанность поставлять лошадей и людей для курьерской или почтовой службы. Села, которые не были в состоянии выделить установленное количество лошадей и людей, облагались другими, не менее обременительными повинностями. Такова картина тяжелой, мучительной жизни крестьян. Даже в хорошие времена их положение было жалким, а в неурожайные годы оно становилось просто невыносимым.
Неудивительно поэтому, что даже консервативный по своим взглядам крестьянин вынужден был оказывать сопротивление дальнейшему усилению феодального гнета. Это сопротивление проявлялось в двух формах — пассивной и активной. Под пассивной формой я имею в виду практику детоубийства или мабики (дословно «прореживание»), принявшую столь значительные масштабы, что перед нею оказывались бессильны как административные меры, так и конфуцианская этика токугавских правителей. Другой формой пассивного сопротивления было бегство крестьян в города, в особенности в голодные годы, которое власти тщетно пытались остановить. Самой активной формой борьбы являлось восстание, к которому прибегали доведенные до отчаяния крестьяне как к последнему средству. Чем больше затягивался и углублялся аграрный кризис, тем чаще вспыхивали восстания, охватывавшие иногда несколько округов одновременно. Эти восстания не прекращались до конца токугавского периода, и можно определенно сказать, что именно они, подорвав основы феодального режима, предрешили успех политической борьбы, направленной против бакуфу.
Разорение непосредственных производителей в обстановке развития денежного хозяйства подорвало финансовую базу сёгуната и даймё и в конце концов привело их к банкротству. Этот же самый процесс привел к обнищанию слоя феодальных вассалов, которые все чаще и чаще бросали своих князей и становились, как было показано выше, ронинами, разбойниками, бандитами и авантюристами, в то время как другая их часть сделалась убежденными борцами антиправительственного лагеря или же учеными, искавшими за пределами родины образец, который следовало положить в основу при создании новой Японии. Раздраженные голоса этих обнищавших, но гордых вассалов усиливали общий хор недовольства жесткой кастовой системой и свидетельствовали о том, что преданность самураев своим князьям — даймё и сегуну — была в значительной степени подорвана. Усиливающиеся трения между самураями низших рангов и клановыми или правительственными властями в конце концов должны были вылиться в политическую борьбу.
В прошлом наследственные вассалы, самураи теперь были превращены в простых наймитов, получающих неустойчивый рисовый паек, а иногда и вовсе лишенных всяких средств к существованию. Поэтому они имели все основания выступать против ненавистной клановой системы, разрушавшей их честолюбивые планы и угрожавшей их социальному благополучию. Неопределенность экономического положения самураев, как ржавчина, разъедала источник феодальной верности, и самураи, лишенные своего прежнего традиционного почетного положения, естественно, искали более высокого, более общего идеала, достойного их преданности и жертв. Именно самураи низших рангов выступили в качестве ударной силы в наступлении против бакуфу и дали наиболее стойких лидеров реставрации. Многие из них еще в годы, предшествовавшие поражению бакуфу, боролись против местного обскурантизма и политического гнета, стремясь пробудить у японцев чувство национального самосознания. Голос этой части самураев и ронинов зазвучал особенно громко, когда они, под давлением угрозы агрессии со стороны западных держав, связали лозунг «сон-но» (уважение к императору) с боевым кличем «дзё-и» (долой варваров). В то время как лозунг «сон-но» являлся наиболее полным выражением недоверия к бакуфу, боевой клич «дзё-и» стал действенным стратегическим лозунгом, поскольку он служил легальным прикрытием явно мятежного движения против бакуфу. В то же время этот лозунг толкал японцев к нападению на иностранцев, что приводило к обострению отношений бакуфу с иностранными державами.
Наконец, в борьбу против бакуфу включилась часть императорского окружения кугэ — дофеодального класса, отличавшегося по своему положению от феодальной знати, или даймё. Этот слой высшей аристократии находился в зените славы и политического могущества в период господства Фудзивара. Жизнь придворной аристократии этого периода детально освещена Мурасаки Сикибу в произведении «Гэндзи Моногатари» и Сэй Сёнагоном в произведении «Макура Соси». При правлении Токугава кугэ обеднели и утратили прежнее значение [19] , но они сохранили память о прошлых днях, когда мастерство в поэзии или каллиграфии приносило большую славу, чем все военные доблести. Бакуфу и военные круги с презрением относились к гуманистическому, гражданскому мировоззрению кугэ. Тем не менее сёгунат, понимая, что эта придворная знать может питать недовольство по отношению к нему, принимал меры предосторожности, чтобы помешать установлению связей между придворной знатью и даймё [20] . Некоторые из наиболее активных кугэ — Ивакура, Сандзё, Токудайдзи — заключили секретный союз с наиболее решительными антиправительственными элементами, главным образом из клана Тёсю. Эти кугэ, свободные от полицейского надзора и пользовавшиеся большим влиянием благодаря своей близости к императору, составили ядро, вокруг которого оппозиционные даймё (из кланов Сацума, Тёсю, Тоса и Хидзэн) образовали антиправительственный союз. Можно сказать, что первым сознательным политическим движением против сёгуната был именно этот союз или объединение придворной знати с самураями (кобу-гаттай) [21] {13} . Деятельность этого союза особенно усилилась после смягчения системы санкин-котай в 1862 г., в результате чего даймё получили возможность беспрепятственно посещать Киото. Однако с обострением борьбы этот союз распался. В качестве лидеров движения за реставрацию выдвинулись самураи низших рангов и ронины, тогда как даймё, сбитые с толку быстрым поворотом событий и напуганные экстремизмом своих вассалов, в особенности из клана Тёсю, выпустили инициативу из своих рук, которая перешла к честолюбивым советникам, или ронинам [22] .
19
19 Мазельер следующим образом описывает их положение в конце периода бакуфу: «Доходы 143 семейств кугэ составляли только 1 750 000 франков. Самым богатым из них был Коноэ, доход которого составлял 70 000 ливров; некоторые кугэ вынуждены были для поддержания своего существования раскрашивать игральные карты, делать бумажные зонтики, зубочистки или палочки для еды» (La Мazеlierе, op. cit., vol. IV, p. 126).
Известный кугэ Ивакура Томоми 1825–1883 гг.) настолько обеднел, что, пользуясь привилегией, согласно которой полиция сегуна не имела права заходить в дома кугэ, он разрешил открыть игорный притон на своей территории, используя доходы от него в качестве главного средства существования (Takekoshi Yosaburo, Prince Saionji, Tokyo, 1933, p. 31).
20
20 James Murdосh, A History of Japan, London, 1925–1926, vol. III, p. 724. Даймё и их агенты устанавливали контакт с кугэ через посредство буддийских храмов, в частности, через большой храм Ниси Хонгандзи в Кёто, который издавна был тесно связан с императорским двором.
21
21 М и г d о с h, op. cit., vol. III, p. 725. Полагают, что инициатива создания этого союза кугэ и даймё принадлежит Сандзё Санэёси и агентам клана Тоса.
22
22 Даймё, за исключением, в частности, Мацудайра Сюнгаку из Этидзэн и Яманоути Ёдо из Тоса, по существу, перестали играть роль главных политических деятелей кланов. В кланах, также как и во всей стране, существовала двойная администрация — официальная и закулисная. Даймё, по существу, стали «праздными королями», тогда как способные самураи, обычно выходцы из низших рангов, стали лидерами внутри кланов, что приводило к революционным результатам. Морис Куран цитирует памфлет японского современника, описывающий упадок даймё: «Даймё воспитывались в гинекеях. Воспитанные как нежные дети, они не имели никакого понятия о голоде и холоде, никакого представления о реальной жизни вообще. Их делами ведали подчиненные, которые часто были недостойны этого» (М. Courant, Okubo, Paris, 1904, p. 142).
Есть некоторый элемент иронии в том, что культ преданности императору, который в течение длительного времени насаждали феодальные власти бакуфу, обернулся против них же самих, когда их политические противники выставили лозунг «сон-но» (уважение к императору). Бакуфу трудно было бороться против этого лозунга, поскольку оно не могло противопоставить ему какой-либо другой лозунг. Положение трона при режиме Токугава ничем не отличалось от того положения, которое он занимал при предшествующих сёгунатах — Камакура и Асикага. Тот факт, что сёгун обладал фактической властью, а император находился в строгом уединении в Киотоском дворце, теоретически обосновывался тем соображением, что личность императора не должна оскверняться заботами о государственных делах; поэтому император как бы передавал на время свои полномочия главнокомандующему, носившему титул «сэйитай-сёгун», хотя теоретически император продолжал оставаться носителем власти.