Старая немецкая сказка, или Игра в войну (сборник)
Шрифт:
Но до чего ж они голодные были. Сейчас таких я не вижу. Давясь, черный хлеб глотали! А уже как два года карточную систему отменили – просто хозяин у них был тот еще. Мордатый, в синих блатных наколках на толстых коротких руках. Ограда у него колючей проволокой поверху опоясана на специальных кронштейнах, с загибом внутрь, как в лагере. Видать, привык за проволокой жить.
Когда по пути в школу я видел хозяина во дворе, то ничего Жуку не кидал. Еще запретит брать или того хуже – отлупит собаку. Я и не свистел, и старался не смотреть сквозь щели ограды, но собака все равно узнавала меня по шагам, я слышал, как она призывно скулит и гремит цепью в мою сторону.
А в школе – век бы ее не видеть!.. Вернее не школу, а наш класс. Сама-то школа ничего, этакий кирпичный двухэтажный барак буквой «Г», коротким концом на улицу, длинным – во двор. До сих пор стоит, только теперь разрослась, оштукатурилась, и спортзал выстроили… В классе у нас всем – кроме учебы, понятно, – вершил второгодник Соколов. По тогдашним меркам, детина с пудовыми кулаками. Принято ругать пресловутого Ломброзо, определявшего по облику преступных
Располагался он в классе позади всех, на «камчатке», вольготно, один за партой у окна – чуть сбоку от огромного, почти во всю заднюю стену, портрета генералиссимуса. Портрет был чуток наклонен вперед для вящего впечатления, и за ним Соколов обычно прятал свой портфель – точнее, кожаную полевую сумку на ремне. Такие сумки тогда были в моде: и шик, и носить удобно, и драться – намотал ремень на руку, и давай!.. А прятал ее Соколов, чтоб учитель при любом шухере не мог отобрать и послать за отцом, таким же бугаем, как и хозяин Жука. Иногда Соколов еще и незаметно свешивал свою сумку на суровой нитке за окно. Чуть что: «Соколов, давай портфель и марш за отцом!» – чиркнет пиской-бритвочкой, сумка во двор летит.
Житья от него никому не было. Шпонками с резинки на пальцах во время урока к-а-к врежет!.. Или в газетный кулек наплюет, словно верблюд, а затем прицельно ахнет по нему кулаком – сидим, втянув головы. Только успевай вытираться.
Зато хоть на переменах поспокойней, уходил курить втихаря либо в «бебе» играть – давали ж пацанам мелкую деньгу на завтраки. Я-то вообще богач был, мне мать рубль отстегивала, по-нынешнему – десять копеек. Пожалуй, никому столько не перепадало. Я те деньги копил и покупал на них книги. До сих пор не забуду, как отец однажды позвал мать и, подняв мой матрас, торжественно показал ей пачку заначенных рублей. Еле я доказал, что не ворую, но денежки-то все равно конфисковали, раз я их не по назначению тратил. Рублей тридцать скопил коту под хвост!
Соколов меня не так уж часто лупил. Других слабаков хватало – тот же Витек всегда под рукой. Выйдем из школы, стоит Соколов с прихлебателями:
– Эй, Кривой! Почисть мне ботинки!
Кривой послушно встанет на четвереньки и давай их рукавом драить, а Соколов с дружками от хохота заходятся. Я молчу. А что делать? Об одном думаешь: как бы и тебя не заставил. Но он был по-своему психолог, вид у меня, что ли, был не такой, чтоб перед ним настолько пресмыкаться. В принципе-то мог заставить… Возможно, отца моего побаивался – знал, что тот офицер. Соколов вообще опасался людей в форме, это у него, видать, врожденное.
Я все думаю: почему тогда такое творилось? Наверно, вся жизнь такая была – сверху донизу. На всех уровнях. Да только у взрослых не столь наглядно. И потом, война ведь недавно прошла, ничем никого не удивишь.
После уроков мы с Кривым старались удрать из школы тайком, задами, через забор. Как только кончались занятия, не все пацаны спешили по домам – во дворе обязательно собирались компашки, почти каждый класс ждал кого-то, чтобы метелить. Лупили всем скопом: и забавляясь, и счеты сводя, и расправляясь «по делу» – за донос.
Меня самого в первый же день по приказу Соколова так отделали, что я чуть вновь не слег. Училка потребовала портфель у Соколова, а он загоревал, да так искренне: нигде нет, ой, увели, кто-то спер, ищите.
– Все ищите! – кричал он. – А то мне дома влетит! Отцовская сумка!
Весь класс ползал по полу, делая вид, что ищут. И я, новичок, тоже искал, но всерьез. А потом нашел-таки. За портретом Сталина.
– Вон она! Вон! – подскакивал я, показывая где.
– Да нет там ничего… – шипели ребята, оглядываясь на училку. – Он ошибся!
А я, болван, рад стараться услужить Соколову:
– Нет, правда. Лежит твой сумарик, лежит – притырил кто-то.
Забрала она сумку, а после уроков – жаль, все портфели не забрала, – меня так сумариками отметелили, еле жив остался.
Уж как я на следующий день лебезил перед Соколовым, фантик серебряный купил у него за семьдесят копеек, горячо заверял:
– Я же не знал. Больше никогда!.. Век воли не видать! Случайно!
– За случаянно бьют отчаянно. – Он отпустил мне по макушке гулкий щелбан и милостиво простил.
Я ликовал, готовый руки ему целовать. Еще бы, ведь предал его!
Я думал, страшней Соколова никого и быть не может. Но ошибся. Часто я ошибался…
Под конец учебного года появился у нас белобрысый новенький с безобидной фамилией Степанчиков.
Как только училка назвала новенького, Соколов прыснул со смеху:
– Юрий Степанчиков… Бунчиков… Бубенчиков…
Тот, Юрий Степанчиков, молча встал, подошел к нему и врезал по морде. Даром что худенький, а отчаюга. Все замерли. А они сцепились, как звери, по полу катаются. И тут Юрий схватил чью-то ручку и воткнул ее пером «рондо» Соколову в грудь.
Что потом было!..
Соколов угодил в больницу – чуть ли не заражение крови, кажется. От чернил. Пером же его ткнули. Я потом случайно услышал, как Соколов хвастался перед незнакомой шпаной, что его пером чикнули. В общем, выжил он, конечно.
Обращали внимание, поголовно у всех двоечников, кроме явных дебилов, железное здоровье?..
Любопытно, что в ту пору всякие там круглые отличники особенно не были в чести. Их презирали, даже по-своему жалели. Да и они сами чего-то стеснялись. И во многих книгах, и в фильмах отличник всегда был отрицательным типом. Буквоед, подхалим, трус, подлец и ябеда. На коне были так называемые простые ребята, пусть неуспевающие и задиристые, зато смелые, надежные, верные. В газетах и по радио разные
«Умный, да?», «Культурный, да?», «Шляпу надел?» – были ругательствами. Да и сейчас… Вон о редкостных людях с двумя вузовскими дипломами говорят: «Значит, в одном ничему не научили!» Откуда это?.. Когда вырос, понял: да ведь тогда почти все начальники были полуграмотными, вот и окружали себя всякими бывшими второгодниками и хулиганьем. Ценили их как простых исполнителей, ведь ни знаний, ничего у них за душой нет. За личную преданность ценили, за беззаветность. Слово-то какое… Значит, без заветов! Вдумайтесь-ка, страшно становится. Они и впрямь бездумно служили, они-то с детства знали, что надо рабски подчиняться сильному. Нет, всякие там, мол, отличники – публика ненадежная. Умные, да?! Думают много?! А эти отличники двигали науку, культуру, оборону, наконец. Те же математики – слышал? – лишь до двадцати трех лет могут что-то путное придумать! Потому теперь и олимпиады всякие, чтобы умников заранее выявлять. Заставила-таки жизнь.
Даже сейчас та отрыжка осталась. Как начнем свое детство вспоминать, друг перед другом заносимся: «Наша школа была самой хулиганской, двоечник на двоечнике! Наш класс был самый отчаянный – прохожие боялись мимо школы ходить!» Чем гордимся-то? Стыдиться надо своей дикости. У нас в конторе есть один полудурок, так он, не зная, чем похвастать, вгорячах выкрикнул: «А я за один день, помню, шесть двоек схватил!» – «Потому с тобой и мучаемся», – буркнул руководитель нашей лаборатории, доктор наук, лауреат и так далее. Наверняка скрытный отличник… Если б Витек Кривой дожил, он, может, и его перещеголял бы. Он в нашей школе был самым круглым из всех круглых отличников. Одни только пятерки с плюсами получал, а ведь не старался особенно, на лету схватывал – я-то знаю.
Ну а что Соколов?.. Замяли дело с тем «ранением». Несколько раз Степанчиков-старший, подполковник при всех планках, приходил в школу. Улеглось… У Соколова такая репутация, что защищать его не стали. Да и сам он на попятную пошел, когда вернулся. Тем ударом пера Степанчиков враз его свалил с пьедестала. Сдрейфил Соколов. Ничего, мол, не было, училке показалось. Ну, подрались, ручка открытая в нагрудном кармане была, вот и напоролся.
– Спросите у класса! – настаивал он.
А нам – что. Не было, значит, не было.
Да-а… Нашлась управа на Соколова. Наша радость с Кривым была прямо-таки беспредельной. Я бы сказал: после победы над Германией мы, пожалуй, ничему так не радовались. Есть все же справедливость на свете, есть. А уж Кривой смотрел на Степанчикова как на героя своих приключенческих книг.
И вот выходим мы как-то с Витьком из школы – стоит наш кумир Юрий Степанчиков, отец дорогой, а вокруг него Соколов увивается – лебезит. Степанчиков на него ноль внимания, фунт презрения. А уж мы лыбимся во всю рожу, солнышко весеннее светит, счастье душу переполняет. Никто нас теперь пальцем не тронет. Новая жизнь настала. Мы уже и в защитники Степанчикова себе записали. В обиду не даст – Человек!..
Поглядел он на наши глупые улыбки, и сам невольно улыбнулся. Ну тут мы вконец расцвели. Захотелось, знаешь ли, если б осмелились, обнять его за плечо, бродить с ним по городу, показать наши заветные места, болтать о любимых книгах…
И вдруг Соколов привычно ухмыляется:
– Эй, Кривой, давно ты мне ботинки не чистил. Глянь!
Мы остановились как вкопанные. А Степанчиков-то молчит…
– Нет, – передумал Соколов, – лучше ему почисть, – и кивнул на Юрия.
– Пусть, – хмыкнул тот. – Смешно.
Глянул на меня Кривой, тускло так у него глаз затухал…
– Ну! – прикрикнул сам Степанчиков.
Кривой быстренько к нему на полусогнутых. Опустился на колени, плюнул из вежливости себе на рукав, чуешь, не на ботинок, и давай его обшлагом полировать.
– А ты чего без дела стоишь? – усмехнулся Степанчиков. – У меня две ноги.
До сих пор себя презираю – вспомню, аж передернет. Затмение со страху… Опустился рядом с Витьком и начал. Полируем вдвоем обувь Степанчикову. Одна лишь разница: я все-таки плевал на ботинок, а Кривой – себе на рукав.
Говорят: липкий страх. А у меня он на плечи наваливается и к земле жмет – противное чувство… В горах бывал? Я однажды в Крыму лег на камни и осторожно голову за край высокой скалы высунул. Лежа смотрел, встать не мог. Казалось, тяжесть та страшная не только давит на плечи, но и сдвигает по чуток туда, вниз. Так и не смог подняться – отполз.
Чистим мы, значит, ботинки Юруне, а у Кривого одноглазые слезы кап-кап на носок башмака.
– Затем мне почистите, – заявил Соколов.
– Перебьешься, – отрезал Степанчиков. Хоть на том спасибо!
«Эх, Жук-Жучок, и ты, черный Жук…»Понял?.. На смену одному главарю пришел другой, куда страшней прежнего. С виду невзрачный, а зато жестокий, хитрый. Чуть что, готов зубами вцепиться. Глаза белые, волосы белые – вампир! Он уже несколько школ сменил, в военных семьях это бывает: срывают с места, перекидывают туда-сюда, мотают по всей стране. И вероятно, везде он старался сразу себя показать, сразу на своем поставить, утвердиться. Озлобился, хуже некуда! Над новичками ведь везде поначалу измываются, вот и дошел до жизни такой. А затем и понравилось властвовать… Но это я позже понял. А собственно, какая мне разница в том, что я понимаю, почему кто-то подлец, садист, сволочь… Что мне, легче? Данность есть данность. Пусть потом судьи разбираются, откуда такие берутся. Глядишь, открытие сделают: мол, потому, что в войну мальчишки без отцов росли. Пока те воевали, они вон тоже по-своему сражались, чтоб их не затоптали. Кто-то выдержал, а кто-то сломался. А может, все оттого, что школы были раздельные – мужские и женские?.. С девчонками мы бы так не озверели – не дали бы, а?