Старая немецкая сказка, или Игра в войну (сборник)
Шрифт:
Со мной теперь никто не водился, кроме Юруни. И это как бы делало ему честь в глазах класса. Благородный человек, всепрощающий, жалостливый. И хотя буквально все знали цену Степанчикову, такое затмение было неудивительно.
Именно тогда, если отбросить наши с Кривым пустые мечтания, тогда, а не после отцовского унижения в гостях у Степанчикова, – я всерьез и задумал прикончить Юрку.
Помните, я говорил о развалинах маслозавода? Они занимали целый квартал между улицами Кирова и еще какой-то, забыл. Непроходимый лабиринт!
Степанчиков здесь еще не бывал, не местный все же.
Под развалинами ветвились всякие ходы для коммуникаций – бесконечный, кое-где подзасыпанный подвальный этаж. Начитавшись Дюма и Марка Твена, мы с Кривым не раз бродили там под землей. Чувствовали себя кладоискателями, хотя какие могут быть клады под обычным маслозаводом. Зато фантазии хватало. Со свечами ходили, с фонариком, отмечая путь белой ниткой, чтоб потом не блукать. Выводили копотью знаки на стенах, ужасаясь собственной смелостью, прятались друг от друга. И случайно обнаружили что-то вроде бетонного колодца, с лестничкой из железных скоб. Спустишься, а из него вправо короткий ход – в глухой тупик.
Прежде тот колодец был закрыт тяжелой чугунной крышкой. Мы все ногти обломали, пока сумели ее поддеть и сдвинуть наполовину в сторону, чтобы протиснуться внутрь. Зато задвинуть крышку – соображаешь! – можно и одному, если поднатужиться. А уж потом изнутри ни за что ее не открыть. Разве лишь Портосу по силам.
Я сразу подловил Степанчикова на крючок. Как-то мы шли вдвоем, и я небрежно
– Развалины маслозавода знаешь?
– Ну?
– Я одного мужика заприметил. Он туда какие-то свертки по вечерам носит… Незаметно по подвалам выследил – до потайной норы, есть там местечко. Ух!
Больше всего я боялся, вдруг он скажет: давай с пацанами или с Соколовым.
А он тут же загорелся:
– Никому не говори!
– Пожалуйста. Когда пойдем?
– А прямо сейчас!
– Сейчас так сейчас, – пожал я плечами. Сердце колотилось.
– Когда ж еще? Ты сам говоришь, он по вечерам ходит. А сейчас день. Разнюхаем поначалу. Большие свертки? – Заинтриговало его таки.
Я широко развел руками.
– Не свертки – тюки!
– Айда. – Он торопливо докурил чинарик. Мы попили из колонки – и в путь.
– Постой, – он остановился, – там темно?
– Как в сапоге… Нет, – спохватился я, – проломы в потолке, видно все.
– Ладно. Далеко за фонариком возвращаться. Если темно, в другой раз сходим.
«Если для тебя будет – другой раз», – мстительно подумал я.
– Спички же есть!
Он проверил коробок:
– Мало.
По дороге купили в ларьке еще три коробка: пригодятся.
Я отчетливо запомнил все эти мелочи: и как он чинарик чуть ли не до огня докуривал, и как из колонки пили, словно отщипывая от твердой, обжигающе ледяной струи, и как спички возле нарсуда – зловещее совпадение – покупали. Не каждый день я водил человека, так сказать, на тот свет.
А у самых развалин я сдрейфил, стал уговаривать его, ныть: давай лучше и впрямь в другой раз пойдем, фонарик захватим, большую катушку суровых ниток, а не то заблудимся…
– Связался я с тобой, – тяжко вздохнул он. И внезапно всучил мне такого пендаля – в самый копчик попал!
Пока я, застыв, в себя приходил, он заранее схватил с земли бадик, чтоб я вдруг сдачи не дал.
– Пошли-пошли, – процедил я. – Пошли! – выкрикнул ему в лицо.
– Псих ненормальный, – отшатнулся он. – Иди-иди, – и, как в кино про гестаповцев, подтолкнул меня в спину. – Веди, показывай.
А сам следовал позади с железякой. Так он подписал свой приговор. Я, может, и передумал бы. Под заводом от кого хочешь ушел бы – пути знакомы. Но раз он пожелал, сволота, то будьте любезны. Нам не жалко.
Теперь я опасался только одного: как бы он меня первым в колодец не послал. Но успокаивался, что это на него не похоже. Любит в глаза пыль пустить, всегда первым лезет. Ну а если все-таки заставлять начнет, упрусь как бык. Скажет: «Слабо́?» Я ему: «А тебе?..» Он и полезет как миленький. Куда ему деться!
И точно, у люка мы запрепирались:
– Слабо́?
– А тебе?
Он и полез.
Я выждал – и, упираясь в стену обеими ногами, наглухо запечатал колодец крышкой. Тихо так стало…
Не сразу я услышал какое-то ватное постукиванье снизу, а я ведь еще и прислушивался. Кулаком, видать, колотил изнутри в крышку. Бадик-то свой он здесь, наверху, забыл.
Теперь я один – даже если б и захотел – не смог бы его вызволить. А я и не собирался. Мне хотелось даже посидеть на той крышке. Что я и сделал.
Я сидел на нем, понимаешь, чуть ли не на его голове. Ведь он, по всей вероятности, стоял внизу, подо мной, вцепившись рукой в стенную скобу, а другой, очевидно, бил по чугунной крышке. Мне чудилось, что она слабо колышется, точно от вибрации. Я даже встал – ничего подобного, она лежала незыблемо в своем гнезде.
«Интересно, на сколько часов ему хватит воздуха? – подумал я. – Ну, без воды, если верить книжкам, он протянет дня три. А может, воздух туда хоть как-то просачивается по трещинам?.. Неужели целых три дня и три ночи я буду ждать, пока он… – резануло меня. – Что ж, буду. Я дольше ждал. Вспомни Кривого!»
Мне было страшно. Я заторопился назад, наружу… Свет улицы, мороженщицы, лошади с подводами, ларьки, дощатые забегаловки – все поразило меня. Глянь-ка, а ведь ничего не произошло. Все – по-прежнему. Удивительно, а? А собственно, что могло произойти, раз об этом никто не знает?! Если о чем-то никто-никто не знает, значит, этого вовсе и нет! Представляешь? В детской моей башке родилось. Вся моя беда (потом, не скоро, понял, что мое счастье) – я про это знал. Я!
Ни за что никому не признался бы раньше, как опрометью вернулся в подземелье и стал, всхлипывая, возиться с крышкой. Та ни с места, проклятая! Я постучал по ней бадиком, распластался и приложил ухо – опять ватно заколыхались удары снизу… Я попытался просунуть железный прут под крышку – бесполезно. И как мы ее с Витьком сковырнули?.. Наверно, прежде она закрывала колодец не полностью, была какая-то щель, а теперь исчезла. Крышка лежала плотно, надежно. Ребристая, толстая, похожая на шляпку огромного вколоченного гвоздя.
Так сказать, гвоздь в гроб Степанчикова. Веселое сравнение, верно?
Я посвистал своим жучатам: помогите, родненькие, хорошие мои! Да, он – гад, сволочь последняя, вы сами это знаете, но все равно помогите!
И вновь ринулся на улицу.
Чем не доказательство силы моих собачек? Как раз когда я вылетел на свет Божий, двое чумазых работяг, поставив железный треугольник с восклицательным знаком, сдергивали крючьями такую же крышку с уличного люка.
– Юрку закрыло!.. – закричал я, бросаясь к ним. – Случайно сама сдвинулась!..
… – Я ее задел, а она сдвинулась, – продолжал повторять я и в тоннеле под маслозаводом, когда они уже взялись за мою крышку.
– Нашли где играть, – ворчали они. – Отойди, еще ногу придавит.
Любопытно, стали б они спасать Степанчикова, если б знали, в чем дело? Стали б, конечно. Живой живому помогает.
Вылезая, Степанчиков материл меня так, что изумил даже повидавших все и вся ремонтников. Однако ругался он как-то изумленно. Еще бы, посиди там!
– Да брось ты, – буркнул я. – Встал нечаянно на край, она и того…
– Бывает, – подтвердили работяги. – С вас поллитра.
– С него, раззявы, – кивнул на меня Юрка.
Значит, поверил, что случайно вышло. А может, при посторонних мне подыгрывал. Что он, глухой – не слышал скрежета, когда я крышку на люк надвигал! Или с перепугу что угодно померещится: и впрямь случайно закрыло?! Скорее всего – так. Ведь он и подумать не мог: я это сделал нарочно. Кишка у меня, мол, тонка на такие дела. Его правда.
– Нету там ничего, никаких свертков, – угрюмо сказал Степанчиков, выйдя на улицу. Весь в известке, кисти рук в ссадинах, ногти обломаны. Да я и сам выглядел не лучше.
– Должно быть, уже все перетащил.
– Кто?
– Мужик тот, – безмятежно глядел я на него. – А ты хорошо смотрел?
Он больно покрутил мне пальцем висок, я отскочил.
– Полоумный. – Он, отряхиваясь, зашагал прочь. Оглянулся. И снова покрутил пальцем у виска – теперь своего, конечно.
Так я в первый раз спас ему жизнь. Спас от себя, понятно. Но это ведь ничего не меняет. Там его до скончания века не нашли бы. Но чему быть, того не миновать.
Всегда, когда мне хоть что-то удавалось с помощью моих собачек, я их потом горячо благодарил. Обязательно!
А на этот раз, кажется, я им даже спасибо не сказал.Я понимал, что история с колодцем даром мне не пройдет. Степанчиков злопамятный. Ну, тогда-то он в шоке был, а теперь опомнится. Нечаянно, говоришь? И пошло-поехало – только держись! Пока меня не отмутузят, не успокоится.
Я из дома не выходил, на всякий пожарный случай. Вдруг подкараулят где-нибудь. Слава Богу, каникулы, хоть в школу ходить не надо. В конце концов, я и все каникулы могу дома просидеть – больным притворюсь.
Да только неохота болеть, на дворе уже зелень вовсю, на речке купаются, а ты дома сиди.
Через марлевую занавеску я украдкой поглядывал на улицу. И будьте любезны, в первый же день объявился в наших краях Соколов. Он прошелся по другой стороне улицы, искоса посматривая на мои окна.
Ну, тут я удержаться не мог, распахнул раму:
– Здорово! Кого ищешь?
– Во! – Он сделал вид, что я кстати. – Выйдь на минутку.
– Не пускают, – важно покачал головой.
– И чего?
– Болен, – весело сообщил я. – Воспаление легких.
– Надолго? – загрустил он.
– Доктор обещает на все лето!
– Не повезло, – огорчился он.
– Кому?
– Тебе. – Дурак дураком, а нашелся.
И сразу слинял с нашей улицы, будто его и не было. Явно на разведку ходил. Теперь хоть доволен, что не нужно понапрасну меня караулить. Ясно, не выйду. Значит, мне пока что можно выйти свободно.
Я взял пару котлет из кастрюльки, сбегал и кинул через забор черному Жуку. Питнись! Тебе еще предстоит за меня постараться. По-моему, впервые я так заранее задабривал.
«Жук-Жучок, и ты, черный Жук, и вы, жучата маленькие, где бы вы ни были, – все вы сделайте так, чтобы с завтрашнего дня, с такого-то числа, меня не тронул ни Степанчиков, ни Соколов, никто из их компании. А если меня все-таки бить будут, пусть все нормально обойдется, без крови и переломов! Пусть они от меня отвяжутся хотя бы только на каникулах! Вы уж постарайтесь, родненькие…»
Слишком непосильной задачи я им никогда не давал. Наверно, потому, чтоб и дальше в них верить…
Утром на следующий день я решил сходить в кино, на первый же сеанс, пока другие по-каникульски дрыхнут. Из кино – на речку, куда-нибудь подальше, где своих не бывает. А потом, где ползком, где перебежками, домой. В кого хочешь верь, а сам не плошай. Не лезь на рожон.
Тогда я опять – бедняга Кривой! – пожалел, что его со мной нет. Зашел бы к нему, вдвоем и пошли бы… Был у меня еще один старый приятель, Колька. Но он далеко жил, возле моей прежней школы. Когда я переехал, первое время мы ходили друг к другу по привычке. А потом бросили. С глаз долой, из сердца вон. А в это утро я вдруг вспомнил и подумал про него прямо с нежностью. В одиночку все каникулы провести мне не улыбалось. Решено: сначала за Колькой, а уж с ним и в кино, и на реку.
По-моему, еще восьми не было, когда я помчался к нему. Люди только начинали лепиться очередями к магазинам, и татары-дворники повсюду махали метлами. И как раз перед улицей Кирова внезапно нарвался на Степанчикова с компанией. Даже поворачивать было некогда, я наддал ходу, проскочив мимо них с таким отрешенным видом, будто лечу по меньшей мере в больницу.За спиной крики, а я бешено несусь к спуску на Вторую Стрелецкую. Только у лестницы обернулся – висят у меня на хвосте, Степанчиков впереди. Слетел с холма по лестнице и молнией к Колькиному дому. Сзади топот, точно десять ковров лупят разом. Удачно нырнул под развешанные простыни, на ходу увидал замок на Колькиной двери, чесанул за сараи на косогор, очутился в проулке и снова бегом: мимо Ворошиловского исполкома, по площади, за Кольцовский сквер – прямо в кинотеатр «Спартак».
С ходу купил билет, чуть кассу не протаранил. Никуда не оглядываясь, шнырнул ко входу в фойе – тут кто-то кепку мне сразу, рраз, на уши! Ничего не вижу, удары, еще, еще, настигли-таки. Вдруг женский крик: «Ах вы хулиганье!» Меня выпустили, я завертелся, еле сдернув кепку с себя почти с бровями. Вижу: толстая билетерша, растопырив руки, теснит Юркину бражку на улицу, а те все рвутся под локтями ко мне, как гончие псы. А она: «Да я вас!.. Щас милицию позову!» Боевая попалась. Отстояла.
Недаром я вчера Жуку котлеты носил…
Отсидел, не помню какой, фильм и ушел не через выход (дураков нет), а через вход. Та же сердобольная билетерша меня выпустила.
– Вылитые урки, – по-хорошему предупредила она. – Держись от них подальше.
Куда уж дальше!
Так прошло несколько дней – все время начеку. Только вера в собачек и поддерживала меня…
У вас летом кепки носили?.. У нас тоже. Кепки или тюбетейки. Без головного убора никто не ходил. Даже неприлично.
К чему это я? Сейчас поймешь…
С тем Колькой, приятелем со Второй Стрелецкой, мы снова покорешились. Вдвоем теперь бродили. В тот раз, когда я его дома не застал, он с родичами на огород уезжал – тогда у каждой семьи за городом своя делянка была. Не сады, а огороды – в основном под картошку. У нас тоже такой был. Весной сажали, а осенью по десять чувалов картошки копали на зиму. А всю ботву сжигали. Знаешь, тот осенний запах горящей ботвы мне навсегда запомнился. Она уже вялая, наполовину сухая, на огуречные плети похожая, разгорается медленно, густо дымит, пыхает, летит искрами и пахнет печеными клубнями. Н-да. В общем, он, Колька, со своими на огороде был – там дел всегда хватает.
Стоим мы как-то с ним – в кепках, конечно, – у рынка, грызем семечки. Здесь я никого не опасался, слишком людное место. Подходит знакомый пацан, из моей школы. В руках три пирожка с мясом.
– Питнемся? – предлагает.
Чуяло ведь сердце, неспроста такой добрый. Я еще заметил: он украдкой оглядывался, но не придал значения. А вообще, меж знакомых было принято делиться. Если что-то жуешь, другому предложи. Да и попросить никто не стеснялся. Все поровну. Закон…
Мы его семечками угостили. Приканчиваю я себе спокойно пирожок, мальчишка вдруг исчезает, Колька орет: «Атас!» – и тоже пропадает, а меня – хвать! – могучая баба-продавщица в переднике. Заграбастала, сальными пальцами раскрыла мне рот и чуть голову туда не засунула, как дрессировщица Бугримова в распахнутую пасть ко льву.
– Вон они, крошки-то, мои, – заголосила она на весь рынок, – и фарш!
Сорвала с меня кепку и зашагала обратно к своему ларьку. Я за ней:
– Отдайте кепку! – Ничего не понимаю.
Она скрылась в будке и с треском раскрыла ставни.
– Три пирожка прямо с прилавка слямзили, черти, – пожаловалась она зевакам. – Я и охнуть не успела. Спасибо, мне вон тот оголец подсказал кто!
Я невольно глянул, на кого она показывала. В толпе мелькнуло лицо Степанчикова и пропало. Подстроил!
– Отдайте, – снова заныл я. – Не брал ничего, вы ошиблись…
– Пускай родители за ней приходят. Пускай оплотят ворованное, тогда и отдам!
Боже, что со мной было… Я стоял возле ларька, все смотрели на меня, а я ревел. Не мог же я вернуться домой так. Новая кепка, недавно купили, в ней еще картонный обруч для формы. Я без нее точно голый среди одетых. И денег стоит!
Как я отцу скажу? Да он меня за то, что ворую (ведь не докажешь), зажмет голову в коленях и офицерским ремнем так отполирует, неделю не сядешь. И главное, ни за что. Мне уже было за чинарики, даже пряжкой бил. Правда, с той поры я очень долго не курил – отшиб, что ли, тягу. Но если уж за курево я чуть дух не испустил, то что ж мне за воровство будет!
А баба не умолкает:
– И пускай он тех двоих назовет. Одна шайка! Пускай за все три пирожка расплачивается!
– Может, не он? – вступился за меня кто-то.
– Не о-он? – вскинулась она. – Да у него еще крошки на зубах не остыли. Раскрой ему хавальник! Умный, да? Добренький? Ходют тут, а они за мой счет штевкают.
Меня тронули за плечо.
Милиция! Теперь конец… Это был рядовой мильтон в шинели с начищенными пуговицами. Деревенский скуластый мужик в форме.
Он отвел в сторону и начал выпытывать, что да как. Я ему все честно рассказал, кроме того, что знаю Кольку и мальчишку с пирожками. Мол, в лицо знакомы, а где живут – неизвестно.
– Не выдаешь, значит? – не поверил он.
Я опять заплакал.
– Ревет, понимаешь… – поморщился он. – Стой здесь.
И пошел выяснять отношения с продавщицей. Я прислушивался… Вернуть кепку она отказалась наотрез.
Тогда он уныло достал клеенчатый бумажник, отсчитал три рубля и положил ей на прилавок.