Старая столица
Шрифт:
— …
— Не нравится? — робко спросил Такитиро.
— …
— Хидэо, — воскликнул Сосукэ, не выдержав упорного молчания сына, — отвечай, когда спрашивают. Ты ведешь себя неприлично.
— Я ткач, — произнес наконец юноша, не поднимая головы, — и мне нужно время, чтобы изучить рисунок господина Сада. Работа необычная, кое-как ее делать нельзя — ведь это пояс для госпожи Тиэко.
— Вот и я о том же толкую, — закивал Сосукэ. Его удивляло странное поведение сына.
— Значит, тебе не нравится? — на этот
— Замечательный рисунок, — спокойно возразил Хидэо. — Разве я сказал, что он мне не нравится?
— На словах — нет, но в душе… Вижу по твоим глазам.
— Что вы видите?
— Что вижу?! — Такитиро резко встал и влепил Хидэо пощечину. Юноша не попытался даже уклониться.
— Бейте сколько угодно. Я и в мыслях не имел, что ваш рисунок плох, — оживился Хидэо. Должно быть, пощечина смахнула безразличие с его лица. — Нижайше прошу прощения, господин Сада. — Хидэо склонился в поклоне, коснувшись ладонями пола. Он даже не решился прикрыть рукой пылавшую от удара щеку.
— …
— Вижу — вы рассердились, но все же осмелюсь просить: дозвольте мне выткать этот пояс.
— Для того и пришел сюда, — буркнул Такитиро, стараясь успокоиться. — Ты уж извини меня, старика. Я поступил нехорошо. Так ударил, что рука болит…
— Возьмите мою. У ткачей рука крепкая, кожа толстая. Оба рассмеялись.
Но в глубине души Такитиро еще чувствовал смущение.
— Давно не поднимал ни на кого руки, не припомню даже когда… Ну, прости меня — и забудем об этом. Лучше скажи мне, Хидэо: почему у тебя было такое странное лицо, когда ты разглядывал мой рисунок? Правду скажи!
— Хорошо. — Хидэо снова нахмурился. — Я ведь еще молод и неопытен, и мне, мастеровому, трудно высказать что-то определенное. Вы ведь изволили сказать, что изготовили этот эскиз, уединившись в монастыре?
— Да. И собираюсь сегодня же обратно. Пожалуй, еще с полмесяца там пробуду…
— Вам не следует туда возвращаться, — решительно сказал Хидэо. — Отправляйтесь-ка лучше домой.
— Дома мне неспокойно, не могу собраться с мыслями.
— Меня поразили нарядность, яркость и новизна рисунка. Я просто восхищен: как вам, господин Сада, удалось создать такой эскиз? Но когда начинаешь внимательно его разглядывать…
— …
— …вроде бы он интересный, оригинальный, но… в нем нет гармонии, душевной теплоты. От рисунка веет беспокойством, какой-то болезненностью.
Такитиро побледнел, его трясущиеся губы не могли произнести ни единого слова.
— Сдается мне, в этом уединенном храме обитают лисы-оборотни и барсуки, и они-то водили вашей рукой…
— Та-ак. — Такитиро потянул к себе рисунок, впился в него глазами. — Недурно сказано. Хоть и молод, но мудр… Спасибо тебе… еще раз все хорошенько обдумаю и попытаюсь сделать новый эскиз. — Такитиро торопливо свернул рисунок в трубку и сунул за пазуху.
—
— Благодарю тебя, Хидэо. Значит, ты хочешь выткать пояс, вложив в него свое чувство к нашей дочери, и тем самым придашь теплоту этому безжизненному эскизу, — сказал Такитиро и, поспешно простившись, покинул мастерскую.
Он сразу увидел маленькую речушку — типичную для Киото. И трава прибрежная — на старинный лад — клонится к воде. А белая стена над берегом? Не стена ли это дома Отомо?
Такитиро сунул руку за пазуху, смял эскиз и кинул его в речку.
— Не желаешь ли вместе с дочерью поехать в Омуро полюбоваться цветами?
Телефонный звонок Такитиро застал Сигэ врасплох. Что-то она не припомнит, чтобы муж приглашал ее раньше любоваться цветами.
— Тиэко, Тиэко! — закричала она, словно взывая к дочери о помощи. — Отец звонит — подойди к телефону…
Вбежала Тиэко и, положив руку на плечо матери, взяла телефонную трубку.
— Хорошо, приедем вместе с матушкой… Да, будем ждать в чайном павильоне перед храмом Ниннадзи… Нет-нет, не опоздаем…
Тиэко опустила трубку, взглянула на мать и рассмеялась:
— Отчего это вы переполошились, матушка? Нас всего лишь пригласили полюбоваться цветами.
— Странно, вдруг даже обо мне вспомнил!
— В Омуро теперь вишни в самом цвету… — уговаривала Тиэко все еще колебавшуюся мать.
Вишни в Омуро называются «луна на рассвете» и цветут позднее других в старой столице — не для того ли, чтобы Киото подольше не расставался с цветами?
Они прошли ворота Ниннадзи. Вишневая роща по левую руку цвела особенно буйно.
Но Такитиро, поглядев в ту сторону, сказал:
— Нет, я не в силах на это смотреть.
На дорожках в роще были выставлены широкие скамьи, на которых пришедшие сюда ели, пили и громко распевали песни. Кое-где пожилые крестьянки весело отплясывали, а захмелевшие мужчины разлеглись на скамьях и громко храпели; некоторые лежали на земле: должно быть, во сне свалились со скамеек.
— Что творится-то! — сокрушенно покачал головой Такитиро и пошел прочь. Сигэ и Тиэко последовали за ним, хотя издавна привыкли любоваться цветами вишни в Омуро.
В глубине рощи к небу поднимался дымок — там жгли мусор, оставленный любителями цветущих вишен.
— Пойдем куда-нибудь, где потише, а, Сигэ? — предложил Такитиро.
Они уже собирались уйти, когда напротив вишневой рощи увидели под высокой сосной кореянок в национальной одежде. Они били в корейский барабан и под его звуки исполняли национальный танец. Это выглядело куда как эстетичней, чем развлекающаяся толпа под вишнями.
Сквозь просветы между зелеными ветвями сосны виднелись в отдалении розовые цветы горных вишен.