Старуха Шапокляк

Воликов Роман Владимирович

Я с трудом поднимаюсь на ноги. Валуны откатываются к затылку и пытаются утащить обратно на землю. Покачиваясь, я беру ПМ:

— Вы не выходите отсюда никуда, товарищ подполковник.

— Да я и не смогу, — Агния, морщась, потирает правую ногу. — Два перелома.

Я выбираюсь в останки домика. Стрельбы не слышно, сгорбившись, я выхожу на кривую улицу. От кишлака осталось одно название. Точно, миномётным залпом накрыли, думаю я, и вдруг слышу за спиной: «Бонасейра, земляк!»

Я поворачиваюсь. Передо мной лыбится белобрысый

парень с редкой бородкой, одетый зачем-то в шоли и пуштунку.

«На, сука советская!» — он бьёт меня прикладом автоматической винтовки прямо в «бронетюфяк».

Я сижу на земле, прислонившись к колодцу. Запястья стянуты за спиной моим же ремнем. Во рту солёный привкус крови. Валуны больше не катаются по голове, рассеивающимся, мутным взглядом я вижу в нескольких метрах Агнию. Она голая лежит на подушках на кошме, руки привязаны к колесу арбы, рот забит кляпом. Рядом с ней белобрысый и несколько «духов».

— Кусается, тварь! — ржёт белобрысый. — Но мы кобылку объездили. Что, ефрейтор, нравится пизда?

Один из «духов» спускает шаровары и залезает на Агнию. Я вижу её глаза, усталые, равнодушные, немигающие.

Белобрысый подходит, присаживается на корточки и расстёгивает ширинку на моей камуфляжке. «А карачун у воина встал!» — хохочет он и говорит что-то по-афгански «духам». Те одобрительно цокают.

Белобрысый с силой сжимает пальцами мой член.

— Короче, ефрейтор! — он достает армейский нож. — Если не влупишь красотке, я тебе хуй отрежу.

Двое «духов» поднимают меня за подмышки и кладут на Агнию. Белобрысый оттягивает за волосы голову: «В глаза ей смотри, сука!» Он пинает меня ногой: «Вперёд, Казанова!»

«Живой, ефрейтор Володя Овчинников», — говорит старуха и медленно уходит прочь по присыпанной снегом дорожке.

Я тупо изучаю миниатюрную бутылочку виски. Сколько сейчас время? Я смотрю на наручные часы. Начало пятого. Дня или ночи? Я включаю телевизор, показывают дебильный сериал про честных и принципиальных ментов. Значит, дня. Минибар опустошён. Где здесь магазин? Наверное, выпивку можно заказать через румсервис. Через три месяца день рождения, четырнадцатого мая, пятьдесят пять лет. Что, жизнь закончилась, Владимир Петрович?

Я очень хорошо помню ишака. «Духи» привезли на нём складной миномёт, миномёт сгрузили, поперек седла положили ничего не соображающую Агнию. Ишак бредёт по разбомблённому кишлаку, я плетусь сзади, привязанный верёвкой. Везде трупы наших, старлея Пантыкина разорвало на две неровные части, голова без левого уха склонилась на окровавленную грудь, словно взводный решил вздремнуть.

У перевязочной палатки на земле сидят те, кто живые. В основном из раненых, человек пятнадцать. Агнию стаскивают с ишака и бросают к ним. Один из наших снимает нательную рубаху и накрывает её. Белобрысый бьёт меня прикладом в спину, я падаю на колени и упираюсь носом в вонючую жопу животного.

Да, мне было страшно, дико

страшно, как никогда больше в жизни. Только что доставленная официантом бутылка водки подмигивает мне. Я свинчиваю пробку и делаю глоток. Я разве виноват, что родился в стране, хозяева которой отправили девятнадцатилетних сопляков воевать со зверями. Кому стало бы лучше, если бы меня тоже тогда расстреляли? Кому? Моей будущей жене или моей будущей дочери?

Я ползу на четвереньках за белобрысым, он веселится и поддёргивает аркан так, что я едва не задыхаюсь. Раненые молча смотрят на меня. Агния очнулась, в её глазах я вижу стеклянный мост, который рушится под грохотом валунов.

Но это же несправедливо, говорю я водочной бутылке. Я совершил страшный грех в юности, но всю свою жизнь я честно работал, я хороший муж, достойный отец, я искренний патриот своей страны не как какой-нибудь продажный Клим. Я очень хотел жить, и мне не оставили выбора. И что теперь, всё коту под хвост?

«Духи» подогнали взводный «уазик», на его корме ПКМ. Белобрысый мочится на колесо. «Вопрос древнегреческих трагедий, ефрейтор, — буднично говорит он. — Или ты, или тебя». За шкирку он подтаскивает меня к пулемёту, его нож упирается в затылок.

«Стреляй, сука, — шепчет в ухо белобрысый. — Или пиздец тебе».

Я смотрю в глаза Агнии и нажимаю гашетку.

Когда меня арестуют? Апатия жалкой амёбой овладевает мною. Сегодня вечером или завтра утром? Завтра, в ФСБ своя бюрократия. Я, конечно, ни в чём не признаюсь, но всё равно это конец. Отвернутся все, будто я наших людей не знаю. Поговорить с Агнией? Упасть на колени, умолять о милосердии. Простите-извините, каюсь, меня заставили. Бесполезно. Она старуха, живой труп, одной ногой в могиле и меня хочет за собой утащить. Почему она тогда не умерла?

Я смотрю на телефон. Несколько не отвеченных вызовов, один от жены, другие с работы. Странно, я не слышал звонков. Ладно, теперь это всё не важно. Что же делать?

Стук в дверь. Я вздыхаю. Ну, да, она же не простая бабушка, раз здесь живёт, позвонила сразу наверх, вот сразу за мной и выехали. Я отхлебываю водки и открываю.

— Здравствуйте, — на пороге стоит женщина лет сорока пяти в скромном синем пальто. — Меня зовут Карина. Я сиделка Агнии Николаевны Козыревой.

— Проходите, — я показываю жестом на диван у журнального столика. — Чем обязан?

— Вы зря пьёте, — Карина бесцеремонно взбалтывает бутылку водки. — У нас мало времени и много надо обсудить.

— Тебе какое дело, — я демонстративно наливаю полный фужер. — Карина. Хохлушка?

— Русская. Из Харькова. Выпейте это, — она кладёт на стол белую таблетку.

— Отравить меня решила, — я откидываюсь на спинку кресла. — Не дождёшься, русская хохлушка из Харькова.

— Это лекарство, — невозмутимо произносит Карина. — Помогает быстро протрезветь. У нас действительно очень мало времени.