Старуха Шапокляк
Шрифт:
— Бред какой-то, — сказал я. — При чём здесь мой плен? Я дал подробные объяснения Особому отделу, когда меня обменяли по линии «Красного Креста». Прочитайте, надеюсь, у вас не останется вопросов.
— Я прочитал, — сказал Юрлов. — И, откровенно говоря, у меня возникло двоякое впечатление. С одной стороны, вы действительно изложили всё подробно: кишлак накрыли миномётным залпом, вы потеряли сознание, очнулись среди душманов, потом поняли, что вы единственный, кого забрали живым, остальные погибли. С другой, этот набор фактов не подлежит никакой проверке, свидетелей не осталось, Козырева тогда находилась в состоянии комы. В определённом смысле, вам повезло. На дворе был восемьдесят пятый год, в стране начинались разброд и шатание, афганская война
— Простите, Евгений Сергеевич, в чём меня обвиняют?
— Упаси боже, Владимир Петрович, — сказал Юрлов. — Я просто поделился впечатлением от прочитанных протоколов допросов. Поймите меня правильно, вы — второй человек в области, любые инсинуации вокруг вашего имени автоматически попадают в круг нашего внимания. Этот следователь из милиции бьёт землю копытом, дошёл до замминистра с требованием вызвать вас на допрос. Как служака, я его понимаю. Покойная Козырева известный врач, орденоносец, есть сведения, что когда-то в Ленинграде она оперировала отца самого, в те времена он и не мечтал о президентстве. Знаете, как сам чтит родственные связи. При раскрутке громкого дела следователя ждёт небывалый карьерный рост. Мы, конечно, товарища притормозили, но сейчас не те нравы, чтобы щелчком по носу закрыть проблему.
— Я не вижу проблемы, — холодно сказал я. — И готов давать показания, если это необходимо следствию.
— Пока всего лишь беседа со следователем, — сказал Юрлов. — Имеющая неофициальный характер. В нашем здании, мы тоже не заинтересованы, чтобы менты распускались. В удобный для вас день.
— До конца недели полностью в вашем распоряжении. В понедельник уезжаю в Магнитогорск, как вам, наверняка, известно, с этой дрязгой между акционерами ситуация на металлургическом комбинате дошла до предела.
— Следователь прилетит завтра-послезавтра, — сказал Юрлов. — Я вас очень прошу, Владимир Петрович, если вдруг есть что-то, что вы не хотели бы сообщать следователю, но что может всплыть на поверхность при внимательном рассмотрении дела, расскажите мне. Мы вместе подумаем, как обогнуть опасный риф. Губернатор очень ценит вас, согласитесь, глупо сгореть из-за грехов юности.
— Я услышал вас, — сказал я. — Я подумаю.
Я сижу в темноте. Я выключил верхний свет, едва только Наташка упорхнула домой. Смутные воспоминания из детства, кажется, мне нравилось сидеть в потёмках в одиночестве в своей комнатке, пока родители не пришли с работы, и смотреть на ярко освещённые окна соседских многоэтажек. Сейчас окна многоэтажек заменяет монитор компьютера. Почему мне тогда это нравилось, не могу объяснить, я плохо помню детство, похоже, я был замкнутым и довольно сердитым мальчишкой.
Старуха Шапокляк неслышно входит в кабинет и уже привычно садится на подоконник. В её руках вязальные спицы.
— Тебя приходится ждать, — недовольно говорю я. — Неужели в этом мире у тебя есть другие заботы, кроме моей зловещей персоны?
Старуха колдует спицами над чем-то, напоминающим шарф, и будто не замечает меня.
— Мне ясен твой план, Агния, — говорю я. — Довести меня до сумасшествия. Хороший план, спору нет, куда эффективнее, чем приговор суда. В этом смысле ты сейчас похожа на Неруду. Он ведь был образованный, сволочь. Цитировал по памяти большие куски из древних греков. И надо же, какая насмешка судьбы, сдохнуть проткнутым автомобильной рессорой. Как непоэтично, как невозвышенно. Пожалуй, мои выстрелы добавили ему слегка героизма. А твоя собственная судьба? Я дважды убил тебя, это противоречит всем правилам, писаным и неписаным, висельника, у которого оборвалась верёвка, отпускают на свободу. Я не отпустил, и ты думаешь, что такого рационалиста, как я, можно сделать психопатом?
Шапокляк ставит на стол и запускает юлу.
— Дешёвый аттракцион, — говорю я. — Из бездарного
Шапокляк сидит напротив и устало смотрит на меня.
— Я тебя не приглашал, — говорю я. — Ты сама припёрлась. Я понимаю, что самооправдание это глупо, и что тебе всё это блеяние фиолетово. Но кому мне ещё рассказывать, как не покойникам. Мои отношения с женским полом после возвращения домой строились по следующей схеме: выпили в студенческой компании, вернее, нажрались, утром проснулись, привет, я — Вова, привет, а я, предположим, Зоя. Сначала было прикольно, будоражило самомнение, я и куча девок вокруг, но очень быстро стало пусто, убого, что ли, будто с резиновой бабой трахаешься. Больше всего я боялся заснуть после секса, вдруг начнёшь бормотать воспоминания из своей прежней недавней жизни. Моя будущая жена Лена была из этой толпы, неприметная, не красавица, но и не страшилка, взгляд иногда такой, даже не могу объяснить, быстрый, проникновенный, как рентгеновский луч. Когда первый раз переспали, я подумал, что, пожалуй, не стоит продолжать отношения, до того не понравился мне этот её дотошный взгляд. Как сейчас помню, было солнечное раннее утро, часов шесть, Лена, сидит, прислонившись к кроватной спинке. Хочешь кофе, спрашиваю я, думая лишь о том, как бы побыстрее её выпроводить. «Послушай, — сказала Лена. — Я не знаю, что было в твоей жизни, и не хочу знать. И я тебе обещаю, я никогда не стану тебя расспрашивать». «А тебе это зачем?» — говорю я. «Мне двадцать четыре года, — сказала Лена. — И я очень хочу замуж. Поверь, лучше, чем я, ты никого не найдёшь».
В кабинете темно. Старуха Шапокляк давно исчезла. Через приоткрытое окно ветерок покачивает жалюзи. Пора домой, думаю я, какой был бы подарок судьбы для моей семьи, если бы этот следователь, например, разбился в авиакатастрофе.
ххххххххххххххх
Меня всё время тянет назвать его Порфирий Порфирьевич. Блядь, начитался в юности умных книжек. Впрочем, нечто общее у Ивана Геннадьевича с героем Достоевского действительно есть: невысокий, плотный, уже лысый, хотя не старше тридцати, с зализанными чертами лица. Мент по призванию, видно невооружённым взглядом. И к сожаленью, не дурак.
Я ощущаю себя телезвездой, у которой берут интервью. На столе лежит включенный диктофон, фээсбэшники ещё и пишут на камеру.
— Дело гнусное, Владимир Петрович, — говорит следователь. — Запашок у него, знаете, препротивный. Чем дальше я внедряюсь в череду происшедших событий, тем больше оно оборачивается не в вашу пользу.
— Я предпочитаю отвечать на конкретные вопросы, — говорю я.
— Да-да, конечно. Строго говоря, вы можете вообще не отвечать на мои вопросы, пятьдесят первая статья Конституции позволяет.
Я молчу.
— Знаете, что меня смутило с самого начала, — говорит Иван Геннадьевич. — То, что покойная Козырева умерла именно в ту ночь, когда отсутствовала сиделка. Словно по заказу, не раньше и не позже. Согласитесь, странное совпадение.
— Возможно, — говорю я. — Но я не патологоанатом и не врач, чтобы комментировать.
— Вот посудите сами, Владимир Петрович, — говорит следователь таким тоном, будто помогает мне решить математическую задачку. — Шестого февраля, накануне смерти Козыревой, вы поселились в пансионате «Ватутинки». Предположим, вы прогуливались по территории пансионата и случайно столкнулись с Агнией Николаевной. Вы же гуляли по территории?