Старые истории
Шрифт:
— Ну? Я же говорил, что это Буденный!
— Теперь и сами видим, — сказал Орлов.
Кислый у него вид был. Сидел на коне скрючившись, ладонью плечо зажимал — все-таки попал я в него, значит.
— А ну, герои, у кого мой парабеллум? — спрашиваю.
Зашевелился один, пистолет мой по рукам пошел. Я его взял, оглядел. На дуле засечка от удара, но неглубокая — сталь качественная. Так что работать им можно.
Орлов молчком вынул из кармана мои золотые часы, приблизился и протянул их мне.
— Я вас грабить не собирался, — говорит. — Вы мне эти часы сами сунули… У меня к вам просьба: решайте
— Разберемся. Отведите их, — приказал, — да этого, — указал на Орлова, — пусть перевяжут.
Вот и добрался я наконец до дома. Захожу к своим — спят. Посапывают тихо, мирно. Стал я раздеваться, стулом двинул. Тут Климент Ефремович глаза открыл:
— Ты что, Семен Михайлович, только ложишься? Откуда ты?
— С того света, брат.
— Что за шутки? — Ворошилов даже сел на кровати.
— Какие уж тут шутки.
Рассказал ему о ночном происшествии. Со всеми увлекательными подробностями. А он так за меня задним числом испугался, что даже озлился.
— Ну и дурак же ты, — говорит, — Семен Михайлович. Других учишь, а для самого закона нет. Какое право ты имел выходить ночью один? Ты же должен отдавать себе отчет, какая на тебе ответственность, сколькие люди вверили тебе свои жизни и судьбы? А о стране ты подумал?
Что тут скажешь? Прав был Климент Ефремович, конечно, прав.
— Нечего мне возразить тебе, друг ты мой дорогой. Не думал я о стране — гигантоманией не страдаю. А думал я очень узко — о своей собственной шкуре и о том, что она в общем-то ладно на меня натянута и любая дырка в ней — лишняя. И еще думаю я, Климент Ефремович, что, если мы с тобой, два молодых, сильных, ловких и умных мужика, глядясь по утрам в зеркало, будем каждый раз повторять себе: этого человека надо беречь и сохранять, потому что он ой еще как нужен стране и народу, — ни черта мы с тобой не сделаем. И не сделали бы.
— Зачем так-то уж. Я же говорю о разумной осторожности.
— И опять ты прав. Да я ведь уже и наказан.
— Если бы в первый раз, — тут Ворошилов вдруг захохотал, — какой артист в тебе погиб, гражданин писарь. Ну и везучий ты человек, вот везучий! А если бы Зеленский не спал и ты его к Орлову отправил?
— Он бы тоже выкрутился.
А что? Я, наверное, вправду везучий. Есть у меня какое-то такое счастье. Вроде предопределения судьбы. Недаром, когда я выступал как-то на съезде женщин-горянок — а они в судьбе толк знают, — пока я говорил, они мне шинель всю обстригли. Начал речь произносить — шинель до щиколоток была. Кончил — а она до колен.
— Товарищи женщины, — говорю, — милые мои горянки, как это прикажете понимать?
А самые передовые женщины Кавказа и Закавказья мне и отвечают:
— Разобрали мы вашу шинель, Семен Михайлович, на амулеты. От врага, от пули врага, от дурного глаза врага, от болезни, от беды и от несчастья. И чтобы родители были здоровы, и дети наши, и мужья наши, и друзья наши. А лучше всего — отдай-ка ты нам эту шинель совсем, потому что родственников много, друзей много. Надо, чтобы всем хватило.
Я и отдал. А парабеллум свой с вмятиной на стволе сам всю жизнь храню.
Знаете, как в той детской игре: «Даю и помню, беру и помню».
Конец «второй волны»
Кончилась
Однако не отдыхать мы туда направились — район Екатеринослава был центром бандитского движения.
Вспоминаешь войну — что говорить, трудно было. Люди на смерть шли, да мы-то, Красная Армия, знали, за что головы клали. А мирное население, люди, через землю, через очаги которых громыхала сапогами, стучала копытами, скрипела колесами обозов война, все ли они понимали, что за гроза грохочет над их деревнями и станицами, за что бьются, за что убивают? Кто понимал, те были или с нами, или против нас. А для мирного населения… Белые идут — грабят, обирают, бандиты налетят — воруют, мародерничают. Ну а красные придут… Конечно, дисциплина у нас в 1-й Конной была строгая, серьезная — военная, одним словом. Но ведь нас никто не снабжал, гимнастерки, сапоги выдавали бойцам, как ордена, — за особые заслуги. Людей кормить надо, лошадей кормить надо, да и надо, чтобы было кого кормить: лошади гибли, они ведь тоже воевали. Приходилось брать у населения. В официальном порядке, но брать. Иногда взамен оставляли своих лошадей — изработавшихся, больных, раненых, усталых, а какие они работники, их еще лечить и лечить, на ноги ставить. Деньги платили, да цены им не было. А чаще бумажку выдавали, что, дескать, у такого-то лошадь взята для нужд Красной Армии и при первой возможности Советская власть возместит ущерб тем или иным способом.
И вот, казалось бы, война кончилась, здесь бы вздохнуть облегченно да за труд мирный взяться, ан нет, банды разгуливают, житья от них нету людям. Батько Петлюра, Юрко Тютюнник и батько Махно… Много же этих «батек» было. Синие и зеленые, пегие и серые в яблоках — «батьки» всех мастей и окрасок со своими приспешниками разгуливали по хуторам и селам Украины, наводя страх на население. Конармии предстояло уничтожить основной очаг бандитизма.
Наступил 1921 год. В довершение всех несчастий — хозяйственной разрухи, человеческой неустроенности, политической и экономической изоляции — страну нашу посетила еще одна беда — неурожай. И его неотвратимый итог — голод. Поднялись из родимых мест люди и побрели в разные стороны по тощей, бесплодной земле, вспоротой снарядами, затоптанной каблуками, побитой подковами. Брели и падали. Не съеденная еще скотина выпирала ребрами, качалась на распухших мосластых ногах, бессильно клонила к земле голову на веревочной шее и уже даже у самого изголодавшегося человека не вызывала кровожадных настроений. Но доедали, конечно, и ее.
Конармейцы переполошились. Нет, не о себе они думали. Самым дорогим для каждого был его боевой конь. После самых кровопролитных, тяжелых боев, не сойдя, а прямо-таки свалившись от усталости с лошадей, бойцы в первую очередь заботились о них. Расседлывали, стирали соломенными жгутами потную пену, накрывали своей шинелью, вываживали, чтобы она постепенно охладилась, поили, кормили. И только потом вспоминали о себе.
Началась жесточайшая бескормица. К нам с Климентом Ефремовичем без конца обращались командиры дивизий и полков, подходили рядовые бойцы: