Старый дом
Шрифт:
– Мрак какой-то, – прошептала Алимпия.
– Не то слово, – буркнул Егор.
Карл Натанович приложился пятерней к часовне и печально вздохнул.
– Дядя, вам знакомо это место? – тут же спросила Липа.
– Н-нет, но вот автор… – замялся он, – видишь эти маленькие буковки – «эн» и «бэ» – в правом углу?
– Вижу.
– Инициалы Наталии Брукович. По правде говоря, мать твоя, Липушка, не большая мастерица была по части ткачества, но вышивать любила. Как сейчас помню: заглянул к ней однажды по врачебной необходимости, проведать, не отошли
– Вот что, дядечка, – строго сказала Алимпия, – поздно лить горькие слезы по покойникам, надо думать о живых. Так что это за место, как думаешь? – Она указала глазами на гобелен.
– Гм, – призадумался доктор, возвратившись за стол, но присаживаться на пуфик не стал. Положил перед собой папку и начал медленно его листать. – Да, да… были тут вирши одни… такие же мрачные, как и полотно это… сейчас, сейчас…
***
Уже добрых полчаса Карл Натанович рылся в папке.
Набравшись терпения, Алимпия с дивана равнодушно наблюдала, как он слюнявил пальцы, переворачивал страницу и подолгу вчитывался в каждый документ, будто видел его впервые.
Нетерпелив был только Кравцов. Он расхаживал по кабинету, задрав голову, и разглядывал на потолке лепнину, а когда наскучило, уселся рядом с ней и сказал:
– Есть охота. Может, хоть хлеба кусок притащишь?
– Потерпи немного – дядечка уже заканчивает, – ответила Липа, – да и Катерину звать не хочу, путь лучше за Андрюшкой приглядывает.
– А мужик твой и рад, небось, таким приглядкам?
– Ерунду не мели! С сыном она нянькается, а муж на работу давно ушел.
– А чего попрощаться не заглянул?
– Чтоб разговору не мешать.
– Понял – не дурак. И когда вернется?
– А тебе зачем?
– Дык и не зачем вовсе, – ответил Егор, пожав плечами, – просто так спросил, чтоб не молчать.
– Тогда, может, скажешь, куда вещицу чужую дел?
– Какую еще вещицу?!
– Такую вещицу, – передразнила Липа, – с желтым камушком.
– Тут вот какое дело… – сказал Кравцов, почесав затылок. – Не взял я ее с собой, схоронил по-быстрому, мало ли что… вдруг шмон начнется или еще чего.
– Где схоронил?
Оглянувшись на дверь, Егор придвинулся ближе и выдохнул ей в самое ухо:
– В доме, на дверном косяке.
Алимпию немедленно бросило в жар. Тонкая сорочка под шерстяным платьем неприятно прилипла к телу. Тугой корсаж еще плотнее стиснул ребра, затруднив дыхание.
– Надо воротиться, как стемнеет, – прошептал он, не заметив охватившей ее паники. – Пойдешь со мной?
Вцепившись в глухой ворот платья заледенелыми пальцами, она в отчаянии рванула ткань. Верхняя пуговица отлетела, ударив по носу белобрысого недотёпу. Стыдливо чертыхнувшись, тот скоренько сдвинулся на край дивана.
Липа в изнеможении прикрыла веки: …маленькая кроха на руках отца… желтый леденец
Успокоившись, она исподтишка взглянула на Егора. Тот, свесив руки между колен, обиженно сопел, уставившись в пол.
Она тихонько провела рукой по светлым вихрам парня. Кравцов дернул головой и вскочил с места. Потоптался на месте, зыркнул на нее через плечо и шагнул к доктору. Нахмурив брови, решительно ткнул пальцем в сложенный надвое листок, лежащий на краешке стола, и грубо спросил:
– Может, вот оно, твое стихоблудие?
Отведя в сторону «указующий перст», Карл Натанович схватил бумагу.
– Точно, оно! – радостно воскликнул он. – Я нашел, нашел это место!
– Ну нашел и молодец. Пошли харчеваться, желудок уже к спине прилип.
– Липушка, иди, взгляни! – засуетился доктор, не обратив внимания на недовольство парня.
Алимпия приблизилась к столу. Вырванная тетрадная страница. Скачущие по листу чернильные буквы с трудом складывались в слова, слова – в предложения, предложения – в стихотворение.
– Прочти, дядя! – попросила она. – Сама никак не разберу.
Поправив пенсне, Карл Натанович начал читать. Сначала громко, затем все тише и тише, а потом и вовсе перешел на шепот:
– Что ты хочешь мне сказать, протянув печально руку?
Черным мраком наказать? Сколько мне терпеть ту муку?
Сердце разорвала в клочья, истерзала душу в прах.
Вот и гроб уже заколочен. Боль утраты, ярость, страх.
Горький рок: в часовне белой, под придавленной плитой,
Ты лежишь в одежде прелой на перине земляной.
Два монаха преклоненных камнем замерли в стене,
В разумах их помутненных стон доносится извне.
Дрожь бежит под грузной рясой, прах летит с могучих плеч,
Будто ждали сего часа – тело нежное извлечь!
Разом зажигают свечи, освещают Ведьмин трон.
Предвкушаешь нашу встречу, жаждешь показать мне схрон.
Знаю, где сусаль ты прячешь, сам ковал я тот ларец.
На картине обозначишь. Ключ – хрустальный леденец.
Мрамор черного надгробья разверзается в ночи.
Взгляд коварный исподлобья страсть мою не облегчит.
Вслед тебе иду в могилу, погружаясь в смрадный тлен,
По костлявому настилу. Пред очами – гобелен: