Старый год
Шрифт:
В отвращении отвернувшись, Егор увидел старичка. Старичок был древним как мир. Он был ветхим музейным стулом, который существует только потому, что на нем висит табличка «Не садиться!».
Старичок был бесплотен. Плоть его улетучилась – то ли за долгую жизнь в настоящем мире, то ли за бесконечность, проведенную вне времени.
Хрупким, как скорлупа гусиного яйца, был круглый желтый череп. Под его куполом прятались выцветшие глаза, а между ними торчал нос, настолько туго обтянутый кожей, что, казалось, она вот-вот
Двигаясь, старичок легко припадал на правую ногу, и видно было, что тело его ровным счетом ничего не весит, иначе торчащие худые кривые ноги не выдержали бы тяжести тела, даже малой.
Увидев старичка, Егор подумал, что не следовало бы такому дряхлому созданию приползать на аутодафе. Но, может быть, он был дружен с мадам де Помпадур и теперь переживает за нее?
А старичок между тем пробирался меж зрителей, стараясь оказаться поближе к костру, и зеваки сразу расходились при его приближении, то ли жалея его, то ли испытывая брезгливость. Ведь стаи животных не любят дряхлых самцов, их загрызают. А может быть, старичка побаивались. Конечно, не его самого, а коренастого громилу в белой куртке, на которой был нашит красный крест. Громила шагал почти вплотную за старичком, опекая его и не давая упасть под порывом ветра.
Подобравшись ближе к сцене, на которой должно было разыграться действо, старичок обернулся, громила быстро опустился на четвереньки, а старичок уселся ему на спину. Никто не удивился, только Егору это было в диковинку.
Маркиза де Помпадур спокойно и даже с вялым интересом наблюдала за действиями палача. И вдруг закричала:
– Ну больно, больно же! Ты с ума сошел!
Женщина стала биться, стараясь освободиться от пут.
Сучья и палки начали потрескивать, люди на площади тоже зашумели, неясно было только, радуются ли они крикам женщины или возмущаются.
– О-о-ой! – пронзительно завизжала женщина.
– Нельзя же так! – закричал Егор. Еще минуту назад он думал, что жизнь этого мира не касается его – как будто смотришь кино. И вдруг закричал и побежал к костру.
Огонь быстро поднимался, его языки нежно и ласково трогали женщину, которая продолжала биться и кричать.
Дантес кинулся за Егором.
Внимание зрителей на несколько секунд переключилось на эту погоню. Дантес не успевал догнать Егора, император закричал:
– Ату его, ату мерзавца!
В сцену вмешался палач в красном пиджаке, который перед тем стоял с факелом в руке, высматривая, куда бы еще ткнуть, чтобы лучше горело.
Услышав крики, он резко развернулся и успел выставить факел как шпагу на пути Егора.
Егор не почувствовал ожога, но тут на него навалился Дантес и принялся молотить кулаками.
Егор еле отбивался – Дантес был вдвое больше и сильнее. Женщина уже не кричала, а звала маму, плакала, и треск дров перекрывал ее прерывающийся плач.
И больше Егор ничего
Он никогда раньше не терял сознания и думал, что сознание теряют лишь романтические барышни. А тут потерял его сам. И не понял, как это случилось. Только когда пришел в себя, понял, что опозорился на глазах у всех этих чужих людей.
Он лежал на асфальте, под голову ему кто-то подложил скатанную в ком тряпку. Над ним склонилась белая борода доктора. Пахло нашатырем, внутри свербило. Егор никак не мог сообразить, что же случилось.
– Спокойно, – сказал ему доктор. – Все в порядке, ты очень переутомился и перенервничал. Все же первый день... у тебя был тяжелый день.
Егор попытался встать, но, когда сел, сразу закружилась голова.
– Полежи, – сказал доктор.
Только тут Егор вспомнил, почему оказался на площади.
Лежа, он повернул голову.
В нескольких шагах от него стоял обгорелый черный столб. К столбу было что-то привязано. Но это не было человеком, а так, черной тряпкой...
И Егор ощутил отвратительный запах костра, смешанный с запахом горелого мяса.
– Тошнит, – сказал он. – Я хочу уйти.
Доктор помог ему подняться.
Чуть в стороне на совершенно пустой площади стоял прямой как палка Кюхельбекер.
Он не делал попытки приблизиться к Егору. Просто смотрел – то ли на него, то ли на кострище.
Егор с трудом тащился за доктором.
Когда они проходили мимо Кюхельбекера, тот сказал – скорее доктору, чем Егору:
– Я ведь любил ее.
– Ах, чепуха! – сказал доктор. – Вы никогда не любили. Вы не способны любить.
– Ты ошибаешься, Леонид, – сказал Кюхельбекер с горечью. – Но мне не везло. К тому же она всегда помнила, что она – маркиза.
– Она была такая же маркиза, как я китайский император.
Егор всем весом опирался на маленького доктора. Тому было тяжело, он даже клонился под этой ношей.
Егор не хотел оборачиваться к кострищу, но обернулся.
– Чего ты хочешь, мальчик? – спросил Кюхельбекер.
Он был высокий, сухой и, наверное, ломкий, как богомол. Если нажмешь как следует, рука треснет и отломится, как сухая ветка.
– Вы же знаете, – сказал Егор. – Я хочу уйти отсюда.
– Это очень трудно сделать, – сказал Кюхельбекер.
От неожиданности Егор даже остановился, чуть не свалив доктора.
– Значит, можно? Все-таки можно? – Егор даже оторвался от доктора и сделал шаг к Кюхельбекеру.
– Не место и не время для разговора, – сказал Кюхельбекер.
Они не успели дойти до медпункта. У входа в вокзал их ждал велосипедист.
– Молодого человека ожидают у императора, – сказал он.
– Нет, нет, нет! – воскликнул доктор. – Он болен, ему требуется отдых.
– Приказано доставить!
– Пускай идет, – произнес Кюхельбекер. – Я там буду тоже.