Старый кантонист
Шрифт:
— В карцер! — приказал полковник.
Меня понесли, бросили на пол. Я снова потерял сознание…
— Что, очнулся? — окликнул меня кто-то.
— Кто это? — спросил я.
— Это я, Лейзер. Я тебя приводил в чувство… Я нашел у тебя в кармане кусочек сахару, влил тебе воды в рот и положил сахару. Тебе лучше?..
Очередь дошла до меня.
— У меня сладко во рту…
— А тебе, Исаак,
Исаак застонал в ответ.
— Скоро будет… мне будет лучше… да… — Он затих.
Несколько минут спустя он опять забормотал, часто и тяжело дыша:
— … Сейчас я был дома… маленькая сестричка Песя очень радовалась… бедненькая, давно ты меня не видела… глупенькая… чего же ты плачешь… я же тут… я же скоро приеду… да, да… вот он пришел за мной… ну едем, едем, некогда болтать зря… садись… — он дышал все чаще и тяжелее.
— Исаак, что с тобою? — испуганно спросил Лейзер.
— Дай ему скорее воды и кусочек сахару, — советовал я.
— Сахару у меня больше нет, — с горьким сожалением сказал Лейзер, — хочешь воды, Исаак?..
Исаак не отвечал. Он метнулся еще раз, другой и затих.
— Не знаю, чем ему помочь… — беспокоился Лейзер. — А где же вода?.. — искал он. — Ах, вот, наконец нащупал.
— Он еще дома хворал, — сказал я, — мы взяты вместе.
Лейзер лил в рот Исааку воду, но она выливались обратно.
— Он в обмороке… — сказал Лейзер. — Что делать?.. Я ведь сам еле двигаюсь. Знаешь, когда меня после тебя стали пороть, я сказал, что согласен. Они меня отпустили. Я пошел в сад и повесился на дереве… Из пояса я сделал себе петлю… Но меня снял с петли лазаретный доктор… Он стал меня расспрашивать, я ему все рассказал… «Хорошо, — сказал он, — больше тебя не будут сечь». — А на следующий день мне дали еще розог и бросили сюда…
— Исаак, Исаак!.. — тормошил он Исаака. — Он, кажется, не дышит… Боже мой, что ж делать?.. Он наверно умрет… Нос и лоб у него холодные. И весь он холодный, как лед…
— Ой, ой, ой… он уже умер!.. — Голос Лейзера дрожал, он плакал.
— Не может быть!.. — сказал я, хотел подняться, но не мог, — не может быть!.. Это глубокий обморок…
— Какой обморок… — плакал Лейзер. — Это смертельный обморок. Вечный обморок…
Слезы хлынули из моих глаз…
— Ему теперь лучше, чем нам… — сказал Лейзер. — Он уже избавился от мучений, а нам еще сколько предстоит… Блажен ты, дорогой товарищ, Исаак. Святая душа. Прости нас, что мы не помогли тебе. Не в силах были…
Глава VII. На новом положении
…Физические силы наши убывали с каждым часом.
Я лежал, как пласт, не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лейзер был старше меня и крепче, но и он свалился, задыхались в нашей клетке от смрада. К зловонию собственных испражнений прибавилось теперь такое, с которым никогда человеческое обояние свыкнуться не может, — труп Исаака стал разлагаться и смердить.
Не могу сказать точно, когда и каким образом это произошло, — когда я открыл глаза, я увидел свет, на который не мог смотреть без боли. Я лежал на чистой и мягкой постели, в большой, светлой комнате. Мне сказали, что я лежу в госпитале.
Здесь
Когда я выздоровел, меня назначили в первый кантонистский эскадрон «3-го кирасирского принца Вильгельма полка», и я был отправлен в деревню Шульгинку, где был расквартирован этот эскадрон.
— Вот тебе записка, — сказал мне ротный вахмистр, человек низенького роста, по наружности напоминавший лису, — ты грамотен?
— Никак нет, господин вахмистр.
— Так вот тут написано: «Иван Никифоров Солоха». К нему отправишься, так как у него будешь квартировать. Понял?
— Так точно, господин вахмистр.
Я отправился в деревню отыскивать Солоху.
Иван Солоха, кряжистый седоусый хохол и жена его, дебелая бодрая старуха Марфа, встретили меня недружелюбно и не хотели пускать в хату. Но потом, разговорившись, согласились принять в постояльцы.
Я получил обмундирование и 45 коп. ассигнациями жалованья за треть года вперед. Деньги эти предназначались кантонисту на щетки, сапожную ваксу, иголки и нитки для починки, на мыло для бани и стирки белья, и для всех прочих надобностей. Я стал обзаводиться хозяйством с бережливостью, к которой я привык с детства…
Имело влияние и то обстоятельство, что я обязан был содержать в строгом порядке свое обмундирование. Под страхом сурового наказания надо было быть опрятным. Сапоги должны были быть всегда с таким глянцем, чтобы в них можно было смотреться, словно в зеркало. Рейтузы, мундир, каска, все должно было быть всегда новым, без единого пятнышка. Лицо должно было быть чисто, зубы вычищены, рот без скверного запаха.
Для многих эти обязанности были большой обузой. Меня же они не обременяли, так как дома меня приучили к опрятности.
Жизнь кантониста состояла из одних только обязанностей, прав же не было никаких.
Кантонист обязан был рано ложиться спать, хорошо выспаться и рано встать, к семи часам быть в школе, иметь бодрый, здоровый вид; быть прилежным и ловким в фехтовании, гимнастике, маршировке, верховой езде, в плаваньи с ружьем в руке, быть внимательным и успешно заниматься по русскому языку, арифметике, закону божьему. После обеда на квартире он обязан был готовить уроки, а потом приводить в порядок свое платье и амуницию. Так проходили день и ночь.
Впереди была 25-летняя служба, полжизни, и сутки имели значение капли в море. Поэтому надо было так устроиться, чтобы выгадать хоть немного свободного времени для себя. Я исправно и точно исполнял свои обязанности, и меня оставляли в покое. Только таким образом у меня оставался иногда свободный час, другой.
За короткое время я освоился с положением. Жизнь моя наладилась.
Хозяева мои были зажиточны и бездетны. Я им полюбился. Они предоставили в мое распоряжение чистенькую горницу. Я убрал ее по своему вкусу: каждая вещь лежала на своем месте, чистота и опрятность радовали глаз.