Старый кантонист
Шрифт:
После смерти Гибенета наш вахмистр, которого мы называли Куцым, стал невыносим. Этому способствовало то обстоятельство, что новый наш командир очень редко бывал в эскадроне. Всем распоряжался вахмистр по своему усмотрению. От времени до времени он ходил с рапортом на квартиру к командиру, и каждый раз приходил оттуда злой. Причин никто не знал. Среди нас ходили слухи, смутные догадки. Говорили даже, будто его там секут, и он вымещает гнев на кантонистах. Наверное же никто ничего не знал. Мы еще совсем не знали нашего командира.
Как бы то ни было, а нам
— Говорите тише, ребята, — шепнул я. — Он наверно сейчас под дверями подслушивает…
— Ну, что ты, — возразил Иван Безродный, тщедушный паренек. — Разве он всегда подслушивает?
— А я говорю, что сейчас он подслушивает, — утверждал я. — Хотите, докажу…
— Ну, докажи.
Я быстро на цыпочках подошел к двери и изо всех, сил толчком раскрыл ее так, что сбил с ног вахмистра: он упал навзничь, по его лицу струилась кровь.
— Ах, ты жид! — заорал он. — Ты хотел убить меня!
— Виноват, господин вахмистр, — сказан я. — Я не мог видеть, кто стоит за дверями… Мне надо было скорей побежать на воздух… Желудок у меня расстроился…
Кантонисты выскочили в сени.
— Погоди, я с тобой разделаюсь!.. — сказал вахмистр, уходя. Ему было больно и неловко.
Несмотря на то, что он грозил только мне, все были уверены, что достанется и другим. Конечно вахмистр слышал, как мы сговорились подстроить ему каверзу, в которой я был только исполнителем.
— Теперь нам не житье на свете, — говорили кантонисты.
— Замучает нас…
— Сживет со свету…
— Его самого надо сжить со свету, — мрачно сказал Иванченко.
— Ну да, сживешь его, — сказал Безродный, — как бы не так.
— Чорта с два. Он тебя скорей сживет… Плетью обуха не перешибешь.
— Ну, да это еще бабушка надвое сказала, — не соглашался Иванченко. — Мы тоже, брат, люди, не камни… Вот скоро будет инспекторский смотр. А Никитин спрашивает с «них» за нашего брата.
— Ну так что ж. Ты пожалуешься на вахмистра, а когда Никитин уедет, он тебя за это уж наверное со свету сживет…
— С ним надобно враз покончить… — сказал Цыган. — Нечего с ним долго валандаться. — В его глазах блеснул недобрый огонек.
Кантонисты переглянулись…
На следующий день, вечером, я шел домой на квартиру. Было темно, как бывает в безлунную ночь ранней весной, когда только что сошел снег. Кругом было тихо.
Издали доносилось кваканье лягушек…
Вдруг я услыхал знакомые голоса. Я стал прислушиваться и узнал голоса своих товарищей. Голоса Иванченко и Цыгана выделялись. Они о чем-то запальчиво спорили.
«Что за оказия?», подумал я.
Вдруг послышался голос вахмистра…
— Простите, братцы, — умолял он, — никогда больше не буду!.. Виноват перед вами, братцы!.. Согрешил… Каюсь… Простите!.. Клянусь, больше не буду!..
— Он нас выдаст, ежели мы отпустим его, — говорил Цыган. — Тащи, ребята!.. Нечего валандаться с ним!..
— Тащи, тащи, ребята! — говорил и Иванченко.
— Братушки мои!.. — пуще прежнего завопил
Мне стало жаль его. Хотелось подойти и посоветовать отпустить его. Но в то же время и не хотелось обнаруживать свое присутствие. Я мог им помешать своим внезапным появлением: раз они мне об этом сказали, значит, я лишний здесь. В темноте меня никто не видел, и я мог оставаться только наблюдателем.
Между тем покаяние и вопли вахмистра подействовали и на кантонистов. Некоторые из них стали высказываться в его пользу.
— Ну его к шуту… — сказал Безродный. — Отпустим его, ребята… Раз человек кается…
— Ну да, — сказал Федюкин.
— Бросьте его…
— Да, ты его отпусти, а он тебя потом сквозь строй погонит!.. — не унимался Цыган. — Знаем мы ихнего брата… Поздно теперь прощать-то, надо было раньше думать об этом… тащи его, ребята!
— Да, боязно, как бы не выдал, — сказал Иванченко. Он колебался.
— Конечно выдает, — сказал Цыган.
— Тащи его, ребята! — скомандовал он.
Черная куча завозилась и двинулась в мою сторону. Я спрятался подальше. Вахмистр завизжал, как раненая собака… Его истерические рыдания действовали на нервы сильнее, чем его покаяния.
— Отпустим его… — стал опять просить Безродный, — простим его.
— Ну его совсем!..
— Степан Федорыч, — запыхавшись сказал Иванченко, и куча остановилась, — мы прощаем вас. А вы поступайте, как совесть ваша скажет…
Вахмистр залепетал что-то нелепое и бессвязное, в чем были мольба, благодарность, обещание и животная радость избавления.
— Братцы!.. я… родные… я… я!.. родные мои… я!.. увидите…
Кантонисты стали расходиться. Я быстро зашагал домой. Это было в субботу вечером. В понедельник, когда пришел в школу, я узнал, что вахмистр заболел и на его место назначен старший унтер Дьяков. О происшествии с вахмистром никто не упоминал. Точно ничего не случилось. Только новый вахмистр подозревал что-то. А может быть, он даже и знал: когда заговаривали о болезни Степана Федорыча, он лукаво улыбался.
Глава XI. Дьяков
Дьяков был моложе Степана Федорыча — лет двадцати восьми, но так же, как и тот, имел на рукаве нашивку, которая указывала, что он дослуживает 12-й год унтером и после может держать экзамен на офицера. Он был прямодушен, добр, прост и по-товарищески близок с кантонистами; был, что называется, душа-человек. Мы его любили. И очень рады были его назначению. Он был высокого роста, выше всех в полку, широкоплечий, грудастый, стройный голубоглазый красавец. На смотру начальство им любовалось. Заглядывалась на него не одна богатая и красивая дивчина нашего села. Он был у нас учителем русского языка.