Старый колодец. Книга воспоминаний
Шрифт:
После окончания первого курса, весною, мы решили сделать Николаю Николаевичу подарок. Это, разумеется, должно было быть нечто художественное. В послевоенном 47–м году комиссионные магазины все еще ломились от коллекционных вещей, главное было не ошибиться: подарок покупали самому Лунину. Мнения разделились: одни полагали профессора модернистом и формалистом и требовали чего-нибудь «левого», другие, не желая рисковать, настаивали на классическом. Модернисты победили. В магазине на Невском, то ли на углу Садовой, то ли у Екатерининского канала, была приобретена стилизованная женская фигура, ростом она была не менее полуметра, из камня, ее плавно текущие полированные поверхности указывали на времена перехода от увядшего югенда к набирающему силы ар деко. Впрочем, я ее помню смутно. Может, это была Богородица? Зато прекрасно помню, что выбор показался мне катастрофическим. Я предвидел, как Николай Николаевич примет эту безвкусную бандуру и как в душе, если не вслух, будет хохотать над безглазыми первокурсниками.
На вечере памяти Пунина в 1989 году в Москве Ирина Николаевна, говоря об особой любви студентов к отцу, вспомнила, как однажды (только однажды!) ему даже преподнесли в дар небольшую скульптуру — и он этому безмерно радовался…
Подарок был благодарностью за то, что мы услышали, а еще более — за то, что нам предстояло получить. Мне до сих пор легко вызвать в памяти образ пунинской лекции или семинара.
Семинар по анализу картин Пунин вел вместе со своей ученицей и новой — после Анны Ахматовой — возлюбленной, Мартой Голубевой. Иногда студенты — участники семинара — представляли на обсуждение свои сочинения: хорошо помню необычайного изящества доклад Саши Немилова об эрмитажной картине Ватто «Затруднительное предложение». Но самым завораживающим был диалог ведущих. Вводной репликой «А не думаете ли вы, Николай Николаич, что…» Голубева открывала очередное представление интеллектуальной commedia dell’arte на двоих — и начинал литься поток импровизаций по заранее прочерченному руслу сюжета.
Конечно, импровизационная форма и артистизм придавали лекциям Пунина особый блеск. Аудитория бывала переполнена. На столах, у которых жались четыре — пять студентов, стояли лампы, забранные цилиндрическими колпаками из черной бумаги — чтобы обеспечить темноту для репродукций на экране. Сначала зажигали общий свет. Николай Николаевич, подняв очки на лоб и уткнувшись в потрепанную тетрадку, занудно озвучивал нам, что Рембрандт родился в 1606 году, а умер в 1669–м, что его учителем в Лейдене был…, а в Амстердаме… и т. д. Наконец, с биографическими делами покончено, тетрадка (мне казалось — с отвращением) брошена на стол, очки вернулись на переносицу, верхний свет погашен. Вот тогда, в теплой полутьме, начинался магический спектакль, творимый на наших глазах. Краски платья Эсфири в московской картине, снятой на тоновой диапозитив, начинали сверкать, «как раздавленные драгоценные камни», открывалась качающаяся композиционная структура эрмитажного «Падения Амана» (теперь атрибутируется как «Давид и Урия»), бургомистр Ян Сикс, задумавшись, машинально натягивал перчатку, оставаясь мысленно еще там, на воображенном Пуниным обсуждении в амстердамской ратуше… Пунинское слово, опрокинутое на чернобелый экранный образ, воскрешало его, как живая вода.
Конечно, конечно, не только идеи, но и многие риторические ходы были заготовлены впрок, импровизации накладывались на хорошо продуманные структуры курса; «раздавленные драгоценные камни» я как-то встретил в написанной Пуниным главе «Истории западноевропейского искусства» (вышедшей под его редакцией). Тем не менее впечатление, будто он творил лекцию на наших глазах, верно: ее трепетные, но прочно сконструированные формы выстраивались и являлись здесь и сейчас. После ареста Пунина его курс продолжал вести другой коллега; однажды перед лекцией кто-то из студентов, зайдя на кафедру, подслушал, как новый преподаватель, подбирая диапозитивы, сказал себе — «ну, это я обскажу». Однако самотекущее профессиональное «обсказывание», сдобренное наспех подогретыми эмоциями, было пусто.
Когда я начинал свою преподавательскую карьеру, я не мог не поддаться искушению «сделать, как Пунин». Признаюсь, чего уж там, мне приходило в голову воспроизвести пунинскую лекцию или хотя бы анализ — вот так, как двоечнику, выдать за свое: Николай Николаич, дай списать… Николай Николаич не давал. Память была свежа, казалось бы, чего легче репродуцировать врезавшийся в душу образ, сыграть разбор — ну хоть того же Сикса! Нет, ничего не могло получиться, не давалась лекция, не повторить было ни порядок слов, ни порядок предложений, ни ход мысли, да их и не было в памяти: остался только образ лекции, гештальт, слитый с собственным переживанием, уникальный внутренний отпечаток.
Высокий артистизм учителя, наверное, проявлялся и в том, что он не был учителем. Он не обучал нас, он был перед нами, готовый, непроницаемый, статуарно законченный, один на один со своим искусством, и сам — произведение; жрец и идол одновременно.
— Смотри, Боря, Николай Николаевичу уже 60 лет, а какая стройная фигура, — говорит мне Валя Тимежникова, лаборантка нашей кафедры. Я смотрю ему вслед — и впрямь, как это я не замечал?
Прямую стать, прямой угол пунинского плеча, да еще один, малый, снобистский прямой угол щеки у округлого подбородка можно увидеть на абстрагированном портрете Пунина работы . Ф. Лапшина [17] . Я впервые рассматривал репродукцию этого портрета в студенческие времена и сразу поразился сходству. Лишь много позднее
17
Воспроизведен в первом номере журнала «Русское искусство» за 1923 год, с. 23. Где он теперь, этот портрет, кто знает? Репродуцированный на соседней странице рисунок Тырсы был в коллекции Николая Николаевича, я видел его когда-то у Ирины Николаевны.
1998/2001
Танго «Дружба»
Любые мемуары начинаются с себя. Тем и кончаются. Где-то на переходе от февраля к марту 1951 года меня разыскали люди из университетского клуба и сказали, что близится Женский День и надо устроить праздничный концерт для сотрудников Публичной библиотеки. Они у нас заслужили. Планируется большой праздник муз в здании на Фонтанке: одно отделение — артисты ленинградских академических театров, другое — мы, университетская самодеятельность. В университетской самодеятельности блистали незаурядные люди. Студент философского факультета Игорь Горбачев, впоследствии Народный артист и прочее, играл Хлестакова так, что весь город сбегался смотреть; на мой взгляд, это была лучшая его роль, да я лучшего Хлестакова и не видел никогда. Харитонова позднее забрали в кино. В драматической группе выступал еще один замечательный человек, студент истфака; несмотря на неважную дикцию, он бредил сценой и не обращал, кажется, особого внимания на свои достижения в других сферах; звали его Виктор Корчной. Красиво пели сопрано Катя Шарапова и Верочка Александрова, Верочка потом окончила Консерваторию. Все это говорится к тому, что мы могли потягаться с артистами академических театров и что я был не последним лицом в университетской службе Аполлона. Я играл на фортепиано.
Седьмого марта в час назначенный, за кулисами большого зала в доме на Фонтанке, собрались артисты театров и университетские творческие силы. Вот там, бродя в традиционно пыльном полумраке закулисного пространства, я наткнулся на Бениаминова.
— Здравствуйте, — радостно и искательно сказал я.
Мы познакомились с ним минувшим летом, в июле или даже в августе. Конечно, в Одессе. Мы — это я, тогда — студент, посвятивший себя изучению истории искусства, и мои друзья и коллеги, студенты того же направления, изучавшие предмет либо в Университете же, либо в конкурирующем учебном заведении — Институте им. И. Е. Репина Академии художеств СССР (Университет тоже был имени — А. А. Жданова, Государственный и Ордена Ленина, если кто сомневается). Репинские приехали в Одессу на практику, которую, кажется, им следовало проделать в Кишиневе, но в Одессе им больше нравилось. Университетские отдыхали просто так, без академического прикрытия. В День Встречи с Бениаминовым мы практиковались на небольшом, зажатом между скал, но хорошо населенном пляже двенадцатой станции Большого Фонтана. Солнце сияло, море, известное дело, смеялось; на берегу царило рутинное пляжное оживление. Мы лежали ближе к углу, если стать лицом к морю, то слева. Неподалеку от нас, чуть правее, более чем наполовину в воде, стоял большой плоский камень, мягко устланный водорослями. Это был общественный камень: с него прыгали в море все, кто не хотел входить в воду постепенно.
Мы увидели любимого актера в ту минуту, когда он направлялся к камню. Обойдя его слева, Бениаминов несколько вошел в воду — ну, так, чуть выше щиколотки (я не литератор и потому не засоряю рассказ «выразительными деталями», но говорю только о самом необходимом). В следующее мгновение стало ясно, что Бениаминов здесь впервые. Зайдя за камень и полагая, подобно африканскому страусу, что его никто не видит, он стал менять трусы. У великих артистов бывают свои причуды: Бениаминов купался в одних трусах, а загорал — в других. Боялся радикулита, наверное. Словом, он начал стаскивать трусы на наших глазах. Это было не самое скверное, наши глаза видели его сквозь золотистую пелену поклонения. Но вот, когда трусы были спущены ниже колен, на всеобщий камень взошла очень толстая одесская женщина. То есть, в качестве собственно одесской дамы она не была толстой, она была нормальной, это мы были недопустимо тощие. Меня всегда попрекали в Одессе моей худобой, а вид моей жены добавлял к эстетическим попрекам моральное осуждение, так как ее фигура лучше всяких слов свидетельствовала, как плохо я ее содержу.
Дама увидела Бениаминова и окаменела, устремив взгляд в одну точку. Запомните: в 1951 году в советской стране вид полностью обнаженного человеческого тела был удивительней полка инопланетян из тарелки. Бесстыдные творения доктора Фрейда были навечно заключены в спецхраны, фотографии совсем или почти раздетых женщин считались порнографией, за которую советский суд давал срока, о геях или гейшах и говорить не приходится. Словом, на пляже 12–й станции творилось нечто экстраординарное и даже в некотором смысле противоправное.