Статьи из газеты «Вечерняя Москва»
Шрифт:
Я осмелюсь напомнить читателю еще об одном романе, начатом, когда автору было двадцать три года, как Шолохову в момент публикации первого тома «Тихого Дона». Молодой автор закончил свой эпос в тридцать лет (Шолохов — в тридцать пять). Паузы между написаниями новых частей романа все возрастали и возрастали (как и у Шолохова): первые главы «Онегина» написаны стремительно, а вторая половина книги — главы с пятой по восьмую — писались медленно и трудно, так что автор и не чаял закончить сочинение. Главное же — он и не знал, чем ее закончить. Его Онегин с равной легкостью мог прийти к декабристам, поехать воевать на Кавказ, а то и все сразу — прийти к декабристам и оттуда попасть на Кавказ; ясно было одно — умный и сильный герой выломился из своей среды, потерял женщину, убил друга и оказался в роковой пустоте. «Тихий Дон» — про то же самое; и как Пушкин в двадцать третьем году, в Одессе, «даль
Для Онегина в финале, как для бедной Тани, «все были жребии равны»; человеку выжженному, опустошенному — либо просто слишком талантливому — деваться некуда. Отсюда искание смерти, невозможность приложить себя ни к одному из дел, какими увлекается большинство, неспособность опьяняться коллективными гипнозами — самая что ни на есть байроническая тема, а байронизм ведь — удел молодых. Особенно начитанных молодых (Шолохов в молодости читал много и бессистемно). Мелехов достойно пополнил плеяду лишних людей в русской литературе — и не зря в его фамилии (только «о» заменено на «е») прочитывается шолоховская. Молодой талантливый чужак, равно ненавидящий белых и красных, — вот гипотетический автор эпопеи, и, чем вычислять этого автора среди шолоховских ровесников и соотечественников, я предпочитаю допустить, что это он сам и был. Потому, что эта же коллизия — сильный человек, не нужный собственной Родине, — прослеживается и в гениальном, несомненно аутентичном его рассказе «Судьба человека».
Шолохов, правда, заканчивал роман зрелым писателем, а потому угадал единственное пристанище человека, лишившегося всех убеждений и всех надежд. Таким пристанищем оказывается семья — самая тесная, кровная, родовая связь. И потому Григорий Мелехов в финале «Тихого Дона» держит на руках сына — «это было все, что покамест связывало его с этим огромным, блистающим под холодным солнцем миром» (изощренный стилист никогда себе не позволит такого нагромождения творительных падежей, но Шолохов был не стилист, а прозаик, совсем другое дело). Наша страна, лишившись всех смыслов и всех надежд, тоже обратилась к самому древнему, кровному и родовому, но и самому темному, звериному: к «Своим». Я уже писал о том, что названия фильмов последних лет — «Брат», «Сестры», «Свои», «Родственники» и даже «Мой сводный брат Франкенштейн» — выстраиваются в странную, смутную летопись степеней родства. Но родство остается тому, у кого нет ничего другого: безрадостный итог страшного века, оставившего Россию с тем же кругом неразрешенных проблем, по которому она ходила весь девятнадцатый и весь двадцатый. Ничто в новом веке не указывает на внезапное обнаружение новой национальной идентификации. А стало быть, Григорию Мелехову останется вечно выбирать между женой и любовницей — как выбирает Россия между свободой и величием, — а в конце концов терять и то, и другое.
Возвращаясь к своему покосившемуся хутору и грязному голодному сыну. Кто-то скажет, что ничего более важного в жизни и нет. Может быть.
Но не в том дело, а в том, что написать такую книгу способен только очень молодой человек. Виктор Астафьев мне так это объяснял: «Чтобы написать такую страсть, надо, чтобы стоял до звона!.. И конца своим силам не знать, чтобы на эпопею замахнуться». Действительно, эпопея — по дерзновенности замысла и ощущению бескрайности своих сил, — удел людей сравнительно молодых: Солженицын задумал «Красное колесо» в семнадцать лет, и замысел его книги недалеко ушел от первоначального, называвшегося еще «Люби революцию!» (только вектор поменялся). Эпопея — вообще жанр архаический, жанр детства литературы; и потому он так любим молодыми, к старости все больше тяготеющими к рассказу, короткой повести…
А еще — молодой человек не знает смысла жизни. Писательство — его инструмент познания мира. Потому он и пишет — чтобы таким образом понять. Шолохов таким образом понял Россию — страну без закона, без морали, без традиции (ибо все это либо не прижилось, либо погибло).
Один остался закон — кровная связь, любовь к земле и роду. А это значит — все вернулось к доисторическим и дохристианским временам: временам, в которых личность не значит ничего. С таким пониманием писать дальше не было никакого смысла, потому что в «Тихом Доне» все сказано. Но сказано не прямо, как у Толстого, а всей фабулой, всем текстом.
Потому-то непонятая большинством книга, хоть и обдирая себе бока, но прорвалась
Почему Шолохов для написания своей эпопеи обратился к простейшим приемам и самым дешевым фабулам — таинственная роковая красавица, мужняя жена, плюс странствие, плюс постоянный другвраг-спутник (Мишка Кошевой) — понятно: молодым людям неоткуда взять другого опыта, они еще не наработали литературной изощренности. В «Поднятой целине» ее больше, тут все осмысленно, все работает на задачу… и потому книга вышла мертворожденной, несмотря на отдельные блестки. В «Тихом Доне» Шолохов поразительно наивен: на жесткий шампур простой и надежной фабулы нанизывается хаотическое, расползающееся, избыточное мясо жизни-как-она-есть, и читателя не покидает ощущение живой, на глазах происходящей трагедии. Лучший способ быть таким же великим и страшным, как жизнь, — ничего про нее не выдумывать. Писать, как есть, не заботясь о смысле и композиции. Выступать чистым посредником. И тогда литература задышит — что и произошло с гениальной ошибкой молодого писателя, знать не знавшего, что у него получилось.
Нам надо сегодня перечитывать эту книгу, очень простую по исполнению — ничуть не более сложную, чем личность двадцатитрехлетнего юноши. Нам надо сегодня вдумываться в этот роман, бесконечно сложный по смыслу — как жизнь и как собственная наша история. И если вам двадцать три года, и амбиции у вас большие, а о чем писать, вы не знаете, — попробуйте просто написать о том, что видите. Может, у вас получится полная ерунда, но так по крайней мере сохраняется шанс написать великую литературу. Ничто другое такого шанса не дает.
19 мая 2005 года,
№ 87(24132)
«Дом-2»
Вот пишу я о скандале вокруг «Дома-2» и думаю: а зачем пишу? Только что я вернулся с редакционного задания — ездил по обесточенной Москве, по центру, по разным станциям метро и по главным госучреждениям. Был и в Совете Федерации, где сегодня, 26 мая, отклонили проект Людмилы Стебенковой и иже с нею; поправки, предлагаемые депутатами, как раз вели к запрещению «Дома-2», но сенаторы их забаллотировали, не желая создавать юридическую путаницу. То есть на это их внутреннего света хватило, хотя — цитирую информационное сообщение, «депутаты работали на резервных генераторах». Обычно они, надо полагать, питаются от сети.
Тем не менее коллизия вокруг «Дома-2» — явление, в общем, того же порядка, что и упомянутое обесточивание Москвы. Распад есть распад. Гдето генератор перегорел, потому что его с 1963 года не ремонтировали, где-то трансформатор полетел, потому что пожара не заметили, а где-то идет реалити-шоу «Дом-2», и пиарятся на этой почве две женщины, близкие к власти: Ксения Собчак и Людмила Стебенкова. Они не могут друг без друга, эта вражда — их главный резервный генератор. Если Ксения Собчак не будет периодически влипать в скандалы, ни внешних, ни интеллектуальных ее данных, ни даже фамилии не хватит на то, чтобы подогревать интерес к себе. Если Людмила Стебенкова, а купно с нею и некоторая часть депутатов (Думы, Мосгордумы, СФ и т. д.) не будет бороться за общественную нравственность — население будет все чаще задавать им неудобные вопросы, чем они там занимаются вообще. А поскольку в отстроившемся (не столько сверху, сколько снизу) авторитарном государстве роль парламента вообще стремится к нулю, а платят ему по-прежнему, как будто он что-то решает, — депутаты кто во что горазд ищут себе сферы приложения.
Надо ли бороться с реалити-шоу «Дом-2»? Безусловно, надо. С профессиональной точки зрения это очень плохо, а нравственная тут вообще неуместна, поскольку Ксения Собчак давно перешагнула тут все границы, и ее участие в проекте есть полная и откровенная манифестация его аморальности. Из этого Назарета, прости господи, ничего доброго не произойдет. Если вы видите в журнале интервью с ней, в газете — ее портрет, а в телепрограмме — ее лицо, это уже само по себе знак качества журнала, газеты и телепрограммы; и качество это таково, что порядочный человек должен от упомянутых СМИ брезгливо отворотиться. Я не думаю, что борьба с Собчак — дело правительства, или Совета Федерации. Это дело руководства того канала, на котором Ксения Анатольевна бросит свой якорь. Если этот канал желает окончательно потерять лицо, репутацию и представление о приличиях — он будет иметь дело с госпожой Собчак; если ему хоть сколько-то дороги перечисленные вещи — он укажет ей на дверь и забудет встречу с ней, как страшный сон.