Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Быков Дмитрий Львович

Законодательная борьба за мораль, вкус, такт и приличия — вещь по определению бесперспективная, нужная исключительно для того, чтобы самоутверждаться за ее счет. Вообще социум, на одном полюсе которого находятся депутаты, а на другом — телеведущая Собчак, не внушает мне особого оптимизма. И думается, авария, произошедшая в нем, — лишь одно из многих, многих мрачных предупреждений, которые мы за последнее время получили. В том, что Москва обесточена, виноваты явно не чеченцы. В том, что Собчак ведет программу «Дом-2», виноваты уж тем более не они.

Вообще-то, будь я сторонником запретительных мер, у меня нашлось бы только одно обоснование для того, что программу «Дом-2» следует все-таки запретить законодательно.

Россия — страна логоцентричная, то есть зависимая от слова; в ней процветает медиакратия, то есть власть средств массовой информации. У нас телевизору

и газете верят больше, чем личному опыту. Написано в газете, что в городе паника, — значит, паника (хотя в городе многие абсолютно спокойны — таково тотальное равнодушие наших сограждан ко всему, что не касается их персонально). Написано, что такой-то — звезда, а такая-то — светский персонаж. И люди верят: да, звезда, да, персонаж. А не бездарь или шлюха, как оно обстоит на самом деле. А потому все, что показано по телевизору, признается модным, дозволенным и даже хорошим. Если Петросяна показывают по телевизору — значит, он артист. Если в «Доме-2» люди за деньги занимаются флиртом (приходится писать аккуратно, ТНТ в последнее время любит защищаться в судах) — ну, значит, это нормальный образ жизни современной молодежи. Это все объяснимо: люди так долго жили при Советской власти, когда в телевизор попадали только Те, Кому Следует, — что собственной критичности у них не выработалось: они никак не поверят, что сегодня в телевизор может попасть даже задница, если в нее всунуто достаточно много денег. Увидев по телевизору эту задницу, как бы она ни называлась и каких бы звуков ни издавала, — люди думают, что это теперь и есть планка вкуса. Поскольку на борьбу с такой ментальностью уйдет не меньше столетия, — сейчас, пока она еще не побеждена, надо бы в самом деле остеречься показывать по телевизору такие реалити-шоу, как «Дом-2», «За стеклом» или «Большой брат».

Потому что они легитимизируют в глазах масс такие качества, как вульгарность, продажность и тупость. Однако законодательные запрещения — тоже не выход, вот ведь проклятое наследие. Потому что те же годы советской власти приучили людей к тому, что если произведение запрещают — оно, стало быть, хорошее.

Снимают телепрограмму с эфира — значит, за оппозиционность. И у Ксении Собчак в глазах определенной публики, в свое время безоглядно восхищавшейся, например, Евг. Киселевым, — вполне может появиться имидж борчихи за правду, а тогда уж, братцы, всех святых выноси.

Но «Дом-2» я бы закрыл, а на деньги, которые планируется вложить в «Дом-3», отремонтировал бы трансформатор в Капотне.

26 мая 2005 года,

№ 92(24137)

Дети Беслана пойдут в школы пятого сентября

Первого сентября в Беслане — не день знаний, а день траура. Вернее, и день знаний тоже — о том, что мир вокруг новый, страшный, неузнаваемый; о том, что защитить некому; о том, что наши враги и наши власти стоят друг друга — так же безжалостны, циничны и разобщены. И как жить с этим знанием — не знает никто, не только бесланчане.

Все дети Беслана пойдут в школы пятого. Потому что траур продлится до третьего, а четвертое — воскресенье. Думаю, первое сентября никогда больше не будет в Беслане днем открытия школ. Этому дню многажды не повезло в истории — наступление осени часто означает еще и начало чего-то нового, холодного, жуткого. Первого сентября 1939 года началась Вторая мировая. Первого сентября 2004 года Третья мировая вошла в новую фазу — стало понятно, что все еще страшней, чем казалось 11 сентября 2001-го. Потому что дети — это все-таки… Конечно, они были и в небоскребах WTC, но в школе номер один они составляли большинство. И прежде чем они погибли от пуль, огня или взрывов, им три дня не давали есть и пить на осенней осетинской жаре, в маленьком спортзале, куда набилось почти полторы тысячи человек. И все это бандиты Шамиля Басаева называют борьбой за независимость. Матери погибших детей до сих пор считают, что президент России должен был попросить президента Чечни урегулировать ситуацию. Они наивно верят, что без звонка президента России легитимный президент Чечни Масхадов не мог позвонить басаевским головорезам и попросить их отпустить детей. И до сих пор находятся люди, готовые называть Масхадова настоящим офицером, честным миротворцем. Потому что элементарная игра в злого и доброго следователя им непонятна.

Я думал раньше, что это сугубо российская черта — так реагировать на национальную трагедию, чтобы усугублять ее, из любой скорби делать неприличие, драку на

поминках, именем мертвых детей побивать оппонента… Выяснилось, что в любой расколотой стране — даже в Израиле — давно забыли о приличиях; но все-таки израильское «размежевание» — не такой страшный повод, как Беслан. Ужас в том, что в нынешнем мире, который расколот дьяволом по самому надуманному поводу — по линии противостояния свободы и порядка, — любая трагедия загоняет новый колун в эту трещину. И вместо того чтобы объединяться перед лицом общего врага и хотя бы в дни траура забывать о раздорах, люди размахивают самым страшным аргументом: числом погибших. «Вот что сделали ваши боевики!» — «Вот что сделали ваши силовики!» А власть сама ничего не знает и напропалую врет, чем плодит бесчисленные и абсурдные версии: был штурм? Не было штурма? Танки его начали? Сами боевики? Ополченцы? Сегодня, после бесчисленных версий, понятно еще меньше, чем год назад.

Вранья столько, что некоторые всерьез повторяют версию, будто директриса бесланской школы № 1 Лидия Цалиева после трагедии уехала из Беслана, преследуемая родительской ненавистью. Клеветать-то зачем — и на нее, и на родителей? Да, бесланские матери позволяют себе очень резкие заявления в адрес власти — и могут себе это позволить, и имеют на это полное моральное право. Но они никогда не опускались до того, чтобы травить выживших учителей. Некоторые из них бросили Цалиевой в лицо самое страшное обвинение — в сговоре с боевиками; но стоявшие рядом ее выпускники — а таких полгорода — дружно встали на ее защиту. «Не смейте трогать Лидию Александровну!» Она была сильным директором. Несмотря на диабет и давно уже пенсионный возраст, работала и знала в школе каждый кирпич, и сделала ремонт — послуживший новым поводом для обвинений: во время этого ремонта боевики якобы прятали в школе оружие, и опять-таки по сговору с ней… Цалиева, проработавшая в этой школе 52 года, из них директором — 24, сама привела туда захватчиков? Цалиева, называвшая всех учеников своими детьми? Кто в городе мог бы поверить в это? Только от отчаяния можно такое сказать.

Только потому, что других представителей власти в школе не было — и утихомиривать детей, и переговариваться с боевиками, и умолять о том, чтобы детям дали хоть по глотку воды, приходилось учителям, и в первую очередь ей.

Она никуда не уехала, так и живет напротив своей школы, на улице генерала Плиева. И для нее большая проблема — выходить из дома и не смотреть в сторону обгоревшего здания, судьба которого в городе до сих пор не решена. Одни требуют школу снести, потому что в ее руинах собираются алкоголики и наркоманы. Собираются, сам видел. Другие говорят — нельзя, надо сделать мемориал. И это точное отражение нынешней российской ситуации: пока спорят, что сносить, а что оставить, брошенное и обгорелое здание гниет, и заводятся в нем, как черви в трупе, воры, наркоманы и алкоголики. Школа не видна с улицы Плиева — видна тропинка, ведущая к ней. Вот по этой тропинке и бежали к людям дети, которые сумели спастись. И ничего более страшного, чем эти дети, не видел я в жизни.

— Я после первого взрыва потеряла сознание, — рассказывает Лидия Цалиева. — Я была тогда большая, вдвое толще, чем сейчас. И дети забирались на меня, чтобы добраться до подоконников. Они потом извинялись — мы, говорят, думали, что вы уже умерли. Но я осталась жива, только клок мяса из ноги вырвало, и ожоги. А почему я осталась жива? Зачем Бог забрал моих детей, а меня оставил? Я помню, меня обнимает рослый десятиклассник, плачет: Лидия Александровна, они сказали, что расстреляют меня, если маленькие не замолчат! Скажите, чтобы все молчали! И я кричала по-русски и осетински, уговаривала детей, чтобы помолчали чуть-чуть. Эти… они заставляли моих старшеклассников на корточках стоять, руки за голову, и кто крикнет или шевельнется — передергивали затвор! Все учителя умоляли малышей не плакать. Погибло много учителей, я всех своих любила, у нас был коллектив прекрасный (они в полном составе, кто уцелел, пошли в новую школу, девятую, — потому что туда взяли всех, не разбивая). А Злата Азиева была самая молодая, преподавала информатику…

Цалиева давно не плачет. Она говорит бесконечно усталым, тусклым голосом. У нее нет никаких надежд и никакого желания оправдываться. В городе все давно поняли, что она ни в чем не виновата. Но когда никто не виноват, а до истинных виновников не дотянешься, — ведь еще страшней. Дверь у Цалиевой не закрывается никогда. Это ее решение.

Пусть каждый заходит и скажет, что хочет, или спросит, или даже обругает, если так легче. Только немногие пришли и сказали: Лидия Александровна, на вас вины нет, вы были безупречны, как и все учителя первой школы.