Статьи из журнала «GQ»

Быков Дмитрий Львович

«Вы делаете вид, что работаете, мы делаем вид, что платим» — схема, по которой строятся взаимоотношения индивида и государства.

Массовой безработицы не будет. Будет массовая работа почти без оплаты, и это продлится не один год, да, в сущности, никогда и не бывало иначе. В первые кризисные месяцы всех пугали повальными увольнениями, и кое-какие увольнения в самом деле случились, но по сравнению с обещанным апокалипсисом оказались не грознее насморка. Кое-кто трудоустроился, потеряв в деньгах. На биржи труда никто не спешит, и это объяснимо: нашему человеку страшней осознать себя безработным, чем, говоря по-толстовски, «делать ничего» на официальной ставке, которую вдобавок не платят.

Мне кажется, пора изучать реальную Россию — не навязанную западниками и не выдуманную славянофилами, а живущую реальной жизнью по своим лекалам. Это трудно, но без этого ничего

не поймешь. Психология труда в России особенная: главная работа делается в свободное время, в порядке хобби. Официальная должность служит прикрытием, легендой — как у Штирлица. Может быть, это связано с давней и всенародной неприязнью к государству, недоверием к нему: надо защитить, спрятать от него главное дело своей жизни, а для себя делать настоящее — так большинство советских писателей публиковали черт-те что, а в стол писали заветное. Может, причина еще и в том, что никакая настоящая работа государству не нужна: оно заинтересовано в том, чтобы большая часть населения имитировала трудовой процесс, работала спустя рукава и часто перекуривала. Отсюда почти тотальная востребованность непрофессионалов и первоочередные увольнения лучших. Думаю, объяснить можно и это: если Россия станет реально инновационной (как нас регулярно уверяют Путин и его специально обученные глашатаи), темп ее развития ускорится, и политическая конструкция — восходящая, в общем, к XVI веку, — элементарно не выдержит. Нужно делать все, чтобы Россия оставалась сырьевой, плохо работающей, мало производящей — потому что хорошо работающий человек чувствует себя хозяином своей судьбы и не очень склонен слушаться многочисленных начальников, паразитирующих на нем. Именно поэтому государство заинтересовано в ленивых работниках, а тех, кто работает хорошо и много, здесь награждают презрительным: «Больше всех надо!»

Работать в России — значит быть встроенным в официальную систему, служить ее винтиком, поддерживать ее фасад; именно поэтому советская власть так боролась с тунеядцами и требовала ото всех хоть куда-нибудь устроиться, хоть что-нибудь делать… и лучше бы кое-как, спустя рукава… Вы спросите: а как же кампании по борьбе за производительность, как же поощрение ударничества? А я вам напомню Андре Жида, который встретился с ударниками и заметил, что такую норму легко делает средний западный рабочий, не считая ее чем-то чрезвычайным. Тех, кто реально любил свое дело и делал его профессионально, тут же обвиняли в частнособственнических инстинктах, провозглашали выскочкой — это как раз не советское. Это — русское, родное, национальное, абсолютно выверенная форма встраивания в мир: дела не делай, от дела не бегай. То есть одинаково неприемлемы и тунеядство — в смысле независимое существование, — и подлинное ударничество, которое в глазах масс приравнивается к коллаборационизму. Не надо очень-то впахивать «на них»: хочешь жни, а хочешь куй — все равно получишь… Русский modus vivendi — числиться и бездействовать. Но непременно числиться: знаю по себе, предложи мне кто-нибудь на выбор работу за три копейки или статус безработного с многотысячным пособием — я не глядя выбрал бы первое. На жизнь наработаем отхожими промыслами, съедим отложенное, вырастим дачный урожай — но любой ценой хотим числиться на работе, отлично понимая, что ни нам, ни человечеству она особо не нужна.

Это одна из взаимных договоренностей, тайных конвенций государства и общества: «вы делаете вид, что работаете, — мы делаем вид, что платим». Застой потому и вспоминается как золотой век, что Россия в это время достигла подлинной симфонии между русским и советским, была больше всего похожа на себя, какой ее знает мир и чувствует уроженец. На кухнях говорили все, что думали. Над газетами потешались. Заведомую ложь выдавали на-гора без комплексов и с твердым пониманием, что и для всех остальных она столь же очевидна, как для говорящего. Но пространство частной жизни было богато, разнообразно и культурно.

В новом российском кризисе мы получим на выходе прежнюю конструкцию: вспомним, ведь и в девяностые безработица оказалась далеко не столь массовой, сколь ожидалась. Миллионы продолжали работать на нерентабельных предприятиях, выпуская никому не нужную продукцию. Чем увольнять человека, превращая его в потенциального борца, потому что безделье злит сильнее всякого угнетения, — проще превратить его в бесплатного труженика, у которого нет низменной материальной заинтересованности, но есть, простите за выражение, институциональная. Он встроен, на месте, при деле; и это лучше, чем героически впахивать за настоящую зарплату. Потому что подлинная жизнь для русского человека никогда не ассоциировалась с работой: русские презирают низкую, прагматическую пользу, зато неделями вырезать деревянный часовой механизм без единого гвоздя — это пожалуйста.

Что до

денег, которые уже теперь вовсю задерживают или выплачивают издевательски ничтожными порциями, срезая по любому поводу, — так ведь деньги никогда не играли в России сколько-нибудь принципиальной роли. Разумеется, тут можно купить что угодно, но это для тех, у кого деньги действительно есть; а у нас на протяжении доброй тысячи лет остается неизменным фундаментальное соотношение, вроде золотого сечения: девяносто процентов национального достояния сосредоточено в руках десяти процентов населения. Это же касается интеллектуального багажа, которым в полной мере владеют те же процентов десять — в то время как остальные девяносто честно остаются троечниками; но у них есть вещи поважнее ума, и свои деревянные часы они выпиливают с той же страстью. Главное же орудие влияния в России — горизонтальные связи, вечная межчеловеческая солидарность, соседи, родственники, «одноклассники. ру» — словом, та самая паутина внутренних коммуникаций, с которой никакая вертикаль ничего сделать не может: ни один духовный или властный авторитет не значит для русского человека столько, сколько земляк. Тот, у кого много связей, выживет без денег — и будет счастлив.

Не бойтесь безработицы. Готовьтесь к полубесплатной работе. Впрочем, к чему готовиться людям, живущим так не первую сотню лет?

№ 4, апрель 2009 года

Сколько стоит народ?

В: Сколько стоит народ?

О: Меньше рубля.

Вид сверху лучше

В представлении многих руководителей России народ — лишь коллективная пищеварительная система.

Все слова у них действительно правильные, почему же так тошно? Они говорят о свободе, патриотизме и демократии, и тут не на что возражать. И если вести речь исключительно о терминах, а не о манерах, то и «Стратегию 2020» пересматривать не надо. Я бы и Программу КПСС не пересматривал, там тоже были правильные слова и нереалистичные, но приятные обещания. Но даже тогда не было так тошно, и дело вовсе не в том, что я был на 30 лет моложе. Вернуть детство я не хотел бы — отвратительное было время, замкнутая и душная страна… Но даже в ней не было ощущения, что об тебя вытирают ноги: вероятно, потому, что так называемая застойная диктатура была уже старческая, выдыхающаяся, и главное — эти люди не чувствовали себя в своем праве. Даже сатрапствуя, они ощущали легкий укол вины, понимали, что ведут себя неправильно. Нынешние не понимают; им вообще не за что уважать вверенный им народ, они насчет этого народа не заблуждаются, то есть думают о нем очень плохо. Они уже вполне уверены, что с этим народом можно сделать все. И вот тут, пожалуй, определяющая стилистическая разница. В 60-е тоже искренне полагали, что «с этим народом можно сделать все». Срыть горы, покорить космос. Имелось в виду — «вместе с этим народом», который даже в нечеловеческих условиях все-таки способен на подвиг.

Что касается нынешней власти, она чувствует странную, ни на чем вроде бы не основанную уверенность, что с этим народом можно творить что хошь — он будет знай покряхтывать и благодарить. Ни одна российская власть не была столь бедной, скудной, демонстративно индифферентной по части народолюбивой риторики, как нынешняя. На протяжении всей российской истории бедственное положение миллионов компенсировала фальшивая, но все же утешительная демагогия: вы (мы) самые лучшие. Вы — чудо-богатыри. Русского солдата, конечно, кладут в основание империи, им мостят дорогу, его учат считать себя колосом во время жатвы, — многоумные стратеги обожали объяснять воинам, что жизнью дорожить не надо, если гарантирована вечная слава, — но об этой вечной славе по крайней мере вспоминали. Именем народа клялись даже при Сталине, когда вольная жизнь мало чем отличалась от лагерной, да и переход из одного состояния в другое был предельно облегчен. За анекдот, за колосок… Может, это и обеспечивало прочность нечеловеческого режима: жить нельзя, но есть за что себя уважать.

И в 70-е, когда народу лгали в глаза и посмеивались, а народ все понимал и подмигивал, Брежнев все же казался свойским. И не только потому, что таков был весь его облик уютного коррупционера, который и сам живет, и другим дает, а потому, что он не забывал пообщаться с народом и восхищенно упомянуть на очередном съезде КПСС, что главное наше богатство, товарищи, это люди, товарищи. Дети — наше будущее, комсомол — наша смена, рабочий класс — наша надежная опора, старики — наша гордая память, и каждый из вас, товарищи, зачем-нибудь нужен, товарищи. Плюс к тому наличествовало пародийное, но социальное государство с плохой, но бесплатной медициной и хорошим, но бесплатным образованием.