Статьи, рассказы, наброски (сборник)
Шрифт:
– Я с ними в письменной форме попрощаюсь. Будут они помнить меня, дорогие мои товарищи по тяжкой нашей работе на устроение нашей дорогой республики...
И тут он сел за стол и сочинил нижеследующее произведение искусства:
"ТОВАРИЩИ!
Получив назначение и не имея возможности лично распрощаться со всеми вами, прибегаю к письменному прощальному слову.
Товарищи рабочие и служащие, проработав вместе с вами более года в непосредственной, низовой, практической, кропотливой, мелкой, но трудной станционной работе, должен отметить то, что отмечалось и до меня несколько раз в нашей советской печати, а именно:
Прошел час, а Деес все еще писал:
"...Уезжая от вас (здесь бумага заляпана слезами), разрешите, товарищи, надеяться мне, что и в дальнейшем вы, рабочие и служащие, как один, будете всемерно поддерживать свой авторитет перед администрацией управления, и не только свой, но также администрации станции, через посредство честного отношения к своим порученным обязанностям, помня, что к отысканию единого правильного делового пути в работе станции с целью достижения еще большего улучшения в рабочем аппарате и удешевления себестоимости нашей добываемой продукции, т.е. перевозки пассажира-версты и пудо-грузо-версты, мы должны быть все вместе, как один, и тем самым добиться устранения препятствий в правильном обслуживании широких трудящихся масс, а в том числе, следовательно, и самих себя в отдельности, а также доказать свою незыблемую преданность интересам рабочего класса СССР"...
Написав весь пудо-груз этой ерунды, Деес, чувствуя, что у него в голове у самого туман, добавил вслух:
– Кажется, здорово завинчено. Что б такое еще им приписать, канальчикам, чтоб они меня помнили? Впрочем, и так хорошо будет.
"Пожелаю вам, товарищи, всего хорошего. До свидания. С товарищеским приветом. Иван Иваныч", - приписал Деес, вместо печати накапал слезами и добавил вверху бумаги:
"Прошу каждого из адресатов по своим конторам объявить сотрудникам".
После этого он надел калоши, шапку, шарф, взял чемодан и уехал на новое место службы.
А по всем конторам три дня после этого стоял вой и скрежет зубовный, но уже не поддельный, а настоящий. Начальники контор сгоняли сотрудников и читали им вслух сочинение Дееса.
– Чтоб его разорвало, - говорили сотрудники неподдельными голосами, но шепотом.
– Ни одного слова нельзя понять, и какого он черта это писал, никому не известно. Ну, слава тебе господи, что он уехал, авось не вернется.
* Михаил Булгаков. "Вода жизни"
Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
OCR Гуцев В.Н.
Станция Сухая Канава дремала в сугробах. В депо вяло пересвистывались паровозы. В железнодорожном поселке тек мутный и спокойный зимний денек.
Все, что здесь доступно оку (как говорится),
Спит, покой ценя...
В это-то время к железнодорожной лавке подполз, как тать, плюгавый воз, таинственно закутанный в брезент. На брезенте сидела личность в тулупе, и означенная личность, подъехав к лавке, загадочно подмигнула. Двух скучных людей, торчащих у дверей, вдруг ударило припадком.
– Ванька, не будь сволочью, дай рупь шестьдесят две!..
– Отпрыгни от меня моментально!
– ответил Ванька, с треском отпер дверь лавки и пропал в ней.
Личность, доставившая воз, сладострастно засмеялась и молвила:
– Соскучились, ребятишки?
Из лавки выскочил некий в грязном фартуке и завыл:
– Что ты, черт тебя возьми, по главной улице приперся? Огородами не мог объехать?
– Агародами... Там сугробы, - начала личность огрызаться и не кончила. Мимо нее проскочил гражданин без шапки и с пустыми бутылками в руке.
С победоносным криком: "Номер первый - ура!!!!" - он влип в дверях во второго гражданина в фартуке, каковой гражданин ему отвесил:
– Чтоб ты сдох! Ну куда тебя несет? Вторым номером встанешь! Успеешь! Фаддей - первый, он дежурил два дня.
Номер третий летел в это время по дороге к лавке и, бухая кулаками во все окошки, кричал:
– Братцы, очишшанное привезли!..
Калитки захлопали.
Четвертый номер вынырнул из ворот и брызнул к лавке, на ходу застегивая подтяжки. Пятым номером вдавился в лавку мастер Лукьян, опередив на полкорпуса местного дьякона (шестой номер). Седьмым пришла в красивом финише жена Сидорова, восьмым - сам Сидоров, девятым - Пелагеин племянник, бросивший на пять саженей десятого - помощника начальника станции Колочука, показавшего 32 версты в час, одиннадцатым - неизвестный в старой красноармейской шапке, а двенадцатого личность в фартуке высадила за дверь, рявкнув:
– Организуй на улице!
x x x
Поселок оказался и люден, и оживлен. Вокруг лавки было черным-черно. Растерянная старушонка с бутылкой из-под постного масла бросалась с фланга на организованную очередь повторными атаками.
– Анафемы! Мне ваша водка не нужна, мяса к обеду дайте взять!
– кричала она, как кавалерийская труба.
– Какое тут мясо!
– отвечала очередь.
– Вон старушку с мясом!
– Плюнь, Пахомовна, - говорил женский голос из оврага, - теперь ничего не сделаешь! Теперича, пока водку не разберут...
– Глаз, глаз выдушите, куда ж ты прешь!
– В очередь!
– Выкиньте этого, в шапке, он сбоку залез!
– Сам ты мерзавец!
– Товарищи, будьте сознательны!
– Ох, не хватит...
– Попрошу не толкаться, я - начальник станции!
– Насчет водки - я сам начальник!
– Алкоголик ты, а не начальник!
x x x
Дверь ежесекундно открывалась, из нее выжимался некий с счастливым лицом и с двумя бутылками, а второго снаружи вжимало с бутылками пустыми. Трое в фартуках, вытирая пот, таскали из ящиков с гнездами бутылки с сургучными головками, принимали деньги.
– Две бутылочки.
– Три двадцать четыре!
– вопил фартук, - что кроме?
– Сельдей четыре штуки...
– Сельдей нету!
– Колбасы полтора фунта...
– Вася, колбаса осталась?
– Вышла!
– Колбасы уже нет, вышла!
– Так что ж есть?
– Сыр русско-швейцарский, сыр голландский...
– Давай русско-голландский, полфунта...
– Тридцать две копейки! Три пятьдесят шесть! Сдачи сорок четыре копейки! Следующий!
– Две бутылочки...