Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Тут патрикий вдруг вспомнил, что узнал, когда только приобрел себе Феодору: услышав не от нее, конечно, а от какого-то заезжего итальянца, - что московиты у себя дома одевались похоже на персов, а в теремах Московии весьма распространилось мужеложство.
Фома, с той же улыбкой, какой одаривал комеса и Магдалину, подманил друзей рукой. Он положил обоим руки на плечи, точно собственным детям.
– Мардоний, Никита, это комес Леонард Флатанелос, стяжавший себе немеркнущую славу в империи и за ее пределами, - сказал патрикий. – Поклонитесь ему: он этого заслуживает.
Фома
Тут Микитка вывернулся из-под руки хозяина и первым поклонился гостю с выражением почтительной серьезности.
– Я давно знаю комеса, - сказал он. – Очень рад снова видеть тебя, господин!
Фома перевел взгляд с лица Микитки на лицо гостя. Евнух, может быть, и догадывался…
Леонард улыбнулся в ответ на приветствие московита и обнял его, по-христиански коснувшись губами обеих его щек. Кажется, они были непритворно привязаны друг к другу. Фома закусил губу, все учитывая и запоминая.
Наконец он подошел к Метаксии, которая уже успела скинуть плащ на руки своему Марку; они о чем-то шептались, когда хозяин подошел. Фома отвлек сестру от любовника и тут же заключил ее в объятия.
Метаксия поцеловала его в щеку, потом в лоб. Она искренне улыбалась брату, но по ее глазам нельзя было прочесть ничего.
Фома был бы даже разочарован, если бы сестра наконец себя выдала…
Крепкая смуглая рука лакедемонянки пожала его крепкую белую. Метаксия подняла узкие черные брови, они едва заметно преломились:
– Ты опять фехтуешь? Или стреляешь тоже?
– Я стараюсь не опускаться, - скромно ответил белокурый патрикий; они оба рассмеялись, и серые глаза у обоих блеснули. Любимая сестра, с нежностью подумал Фома. Она и вправду не дает ему опускаться, и, пожалуй, несмотря на всю свою гордыню, едва ли не одна из всех знает патрикию Нотарасу истинную цену! Но не верно ли он подумал, что в последнее время Метаксия искренне недооценивает его?
Очень жаль, если так.
– Ступай наверх, дорогая, - сказал Фома. – Присоединяйся к нашей Феодоре: она там моется.
Метаксия еще раз обняла его и, погладив по щеке, ушла не оборачиваясь. Она знала, что им предстоит разговор позже, - и, надо отдать ей должное, никогда не уклонялась от таких объяснений.
Наконец хозяин занялся комесом, который с замечательной выдержкой ждал своей очереди. И Фома собственной особой проводил его в баню, как почетного гостя и как мужчина – мужчину. Вежливость обоих была безукоризненной. Но патрикий знал, что этому лицедейству, истинно римскому, он обучен лучше порывистого и прямодушного героя.
Спустя час с небольшим умытые и нарядные гости и хозяева наконец собрались в большом зале к ужину. Феодора сидела рядом с мужем – она сама льнула к нему, и щеки ее пылали; впрочем, московитка почти открыто смотрела на всех за столом, кроме Леонарда.
Несмотря на свой опыт, Феодора была все еще такое бесхитростное дитя рядом с ними обоими, Фомой и Метаксией!
Однако
Фома заметил, что русский евнух со своим приятелем тоже мало ест – и все посматривает на флотоводца; и лицо у Микитки слишком уж серьезное, хотя он всегда ходил с постным видом.
Может быть, этот умный русский скопец пригодится теперь и патрикию, как уже пригодился Феофано…
Хотя едва ли. “Справлюсь без тебя”, - улыбнувшись сам себе, подумал господин дома.
Он поднял свой серебряный кубок и провозгласил еще один тост за здоровье Леонарда Флатанелоса.
========== Глава 111 ==========
“Возлюбленный брат!
Воздай хвалу Аллаху, если читаешь это письмо. Я уже не знаю, как именовать Того, кто печется о нас. Я уже не знаю, кого из любимых мною людей предпочесть, - и кому из опекунов ниже всех поклониться за заботы.
Как ты уже знаешь, Ибрахим-паша отдал мне часть доходов с соляных копей и частью передал мне надзор за ними; раньше эти копи принадлежали никому иному, как Димитрию Палеологу, который пытался мошенничать с султаном: за это и наказан. Я теперь живу тем, что предназначалось нашему деспоту.*
Если бы ты знал, как я ненавижу турок, - и турки знают, что я их ненавижу: но они еще наглее католиков. Они прощают себе все, что ни делают, - у них ведь нет ни исповеди, ни настоящего покаяния, а только угроза смерти и пыток тому господину, который недостаточно словчил!
Ты знаешь, что в Город приезжал наш отец, - и что я виделся с ним? Я рад, что тебе не пришлось увидеть лицо отца в тот миг, когда он узнал, что я мусульманин! Мне показалось тогда, что он сейчас пойдет и одним ударом вышибет дух из градоначальника, – ведь ты знаешь, что Валент все еще способен на это.
Но он только обнял меня и долго держал у сердца. Я заплакал – я был готов простить отцу все, что он совершил; но потом понял, что не могу. Если я прощу отца, я предам вас всех: и его тоже.
Я уже знаю, что у турок много таких ренегатов-христиан, как Валент: они живут на два закона, и некоторые очень терзаются памятью о своем прошлом, но это не искупает их предательства. Меня ты тоже не прощай: я требую этого!
Я женился, как говорил тебе: моя единственная жена - гречанка Анна, незнатная сирота, которая была в услужении у благородных ромеев и похоронила своих господ во время осады. С этих пор она жила в гареме султана, и ее никто не касался: как многих молодых пленниц, которых турки берегут для своих. Анна одних лет со мной, неловкая и запуганная, но наша – моя – в своем сердце. Она не красавица, но приятна взгляду и умна; не учена, но я теперь ее господин и могу учить ее всему, чему пожелаю.