Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
– Ты меня не кори, пойми меня! – воскликнула она, сама от себя такого не ожидая.
Она неожиданно ощутила себя ужасно виноватой – непрощаемой. Будто сама Русь в лице этой женщины ходила по ее дому, заглядывала в комнаты и в души нестареющими серыми глазами…
Ключница покачала головой.
– Я тебя не корю, госпожа. И не след тебе так со мной, служанкой, говорить, и передо мной виниться, - сказала она.
Они посмотрели друг другу в глаза.
– И как мне забыть, что мы ваши милостники, должники по гроб жизни - а вы спасители наши! – вымолвила Евдокия Хрисанфовна. –
Между двумя русскими женщинами повисла тишина.
Феодора не забыла – и Евдокия Хрисанфовна тоже помнила; и обе помнили и понимали много больше, чем сказали.
Наконец Феодора, не выдержав такого молчания, опустила глаза и сцепила руки на животе.
– У меня, кажется, опять ребенок будет, - сказала она, отчего-то ощутив мучительную потребность в этом признаться.
– Пошли тебе Бог, - спокойно, ласково ответила Евдокия Хрисанфовна.
– А твои… твои сыновья здоровы? – спросила Феодора. Она не слышала, чтобы в доме кто-нибудь болел; но ведь ей могли и не сказать!
– Здоровы, слава богу, - ответила Евдокия Хрисанфовна.
Они улыбнулись друг другу, теперь ясно и тепло. Евдокия Хрисанфовна взяла связку ключей, которую хозяйка положила на лавку, и прицепила ее к поясу – как когда-то давно ходила по московскому терему своего господина. Поклонилась Феодоре, достав рукой пол.
– Буду стараться, матушка боярыня.
Феодора смотрела на нее так, будто молила о чем-то. И Евдокия Хрисанфовна поняла – все еще красивое и гладкое лицо ее еще больше украсила улыбка.
– Ты нашу речь помнишь, - сказала она, поглядев в глаза госпоже. – И душа наша в тебе светится.
Евдокия Хрисанфовна неожиданно крепко взяла молодую хозяйку теплой сильной рукой выше локтя.
– А свои ключи… сама береги! – вдруг приказала она: и рабыня Желань сразу поняла, о каких ключах речь. От ее сердца и души – ее записок, философских сочинений, запертых в сундуке…
У амазонки на глазах выступили слезы. А мать русского евнуха перекрестила ее, потом еще раз поклонилась и ушла, звеня ключами и шелестя широким – богатым, как говорили в Италии, платьем.
Феодора и вправду опять была в тягости. Леонард, казалось, достиг полноты своего счастья – счастья человека высочайшего мужества и богатейшей души, блаженство которой заключается в ней самой и ее способности к творению, любви и подвигам. Лучший комес императора говорил, что будет очень рад и сыну, и дочери от Феодоры: и, конечно, это было так. Но сын, наследник от любимой женщины, был бы вершиной его существования.
Феодоре казалось, что ее жизнь развалилась напополам, словно разделилась морем, которое они пересекли, плывя в Италию. Первая половина – с патрикием Нотарасом, с царицей амазонок, с Валентом, - была ее византийская жизнь, которая шаталась, как дворец на подгнивших опорах; и крушения которой Феодора ожидала каждый день, живя словно бы в долг.
Вторая же половина жизни русской полонянки, - итальянская, принадлежавшая комесу Леонарду Флатанелосу, которого в Европе называли бы корсаром, - началась только что…
Ждать ли ее крушения? Прочно ли стоит этот венецианский дворец на своих
Но пока они наслаждались спокойствием – все три госпожи бестревожно ждали своих детей; у женщин было много домашних забот, в которых они помогали одна другой и забывались. Мужчины, не занятые работой в поле и в доме, упражнялись с оружием во дворе, валяя друг друга до пота и крови. Феофано нередко с наслаждением наблюдала из окна, как дерется ее Марк, мерившийся силами со многими; к лакедемонянке присоединялась и Евдокия Хрисанфовна, хотя представить этих женщин объединенных общими чаяниями было прежде почти невозможно. Ключница подбадривала своего мужа, старого императорского этериота, и радовалась за него - Ярослав Игоревич, который, казалось, начал сдавать, порою даже одолевал спартанца в схватке.
Сам хозяин дома тоже постоянно упражнялся с мечом – и с луком; который раздобыл себе вскоре после того, как они обжились в новом доме.
Леонард давал пострелять из лука обеим воительницам, у которых чесались руки опять попытать оружие, несмотря на свое положение. Комес, Феодора и Феофано стреляли во дворе, в кольца, приделанные к столбам: как когда-то стрелял Одиссей, состязаясь с соперниками, тщившимися отобрать у него трон после возвращения домой. Конечно, оставшиеся после старых хозяев слуги все это видели; но едва ли они кому-нибудь скажут.
Точно так же, как в доме Мелетия Гавроса.
Несколько раз Леонард уезжал в Рим, повидаться с Мелетием и с другими друзьями и полезными людьми; критянин возвращался с нужными в хозяйстве вещами и подарками своим домашним. Однажды комес привез целую сумку книг для пополнения библиотеки своей возлюбленной: развязав эту котомку и ознакомившись со свитками, Феодора изумилась, как Леонард не попался инквизиции. Критянин только засмеялся – сказал, что рыбы в Риме развелось слишком много, а ловцов не хватает, и сети церковников рвутся.
Мардоний наведывался к Флатанелосам каждую неделю – вначале; потом стал приезжать реже. Но они с Микиткой часто писали друг другу и очень друг без друга скучали – Мардоний увлекся мужскими занятиями, приучая себя к оружию и к коню, как истинный македонец и сын своего отца; в письмах он описывал свои прогулки и успехи и очень сожалел, что друг не может к нему присоединиться и состязаться с ним.
Если бы даже Микитка был воин, он не смог бы проводить столько времени на виду и в таких шумных занятиях – слишком был заметен, даже заметней женщин-воительниц.
“А не будь я евнух, из нас бы точно вышел диас – пара, как у наших знатных жен: я бы полюбил его не только сердцем, но и страстно, как Мардоний меня… и Мардоний соблазнил бы меня”, - размышлял Микитка, которого бросало то в холод, то в жар от таких мыслей.
Бывший паракимомен императора вовсе не так высоко ставил свою стойкость – и в подобные минуты радовался своему увечью.
О Фоме Нотарасе не было ничего слышно, как и о других врагах. Леонард говорил жене и Феофано, что старался разузнавать о Фоме, бывая в Риме; но тот сгинул бесследно, как тогда, на Проте.