Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Я в это верю: иначе теперь не могу.
Только я сразу предупредила Варда, чтобы не подходил к богатым боярышням: впрочем, с теми заговорить почти и невозможно. Если сын хочет себе русскую девушку, пусть сватается к простой, хоть воспитаннице терема: такую легко подловить, что в церкви, что на базаре, как когда-то меня украли. Бедную будет даже и лучше. Наши простые девушки так же красивы, как знатные, и хотя доверчивы, но сметливы… а такая, которая при господах росла, и у себя дома виды видала. Если Вард жену хочет всему с начала учить, как Фома – меня, пусть берет такую,
Вард все понял, я знаю, – и заверил меня, что не оплошает.
Почти не сомневаюсь, что мой сын увезет отсюда невесту: и не сомневаюсь, что они будут счастливы, как мы с Леонардом. У невесты моего сына не будет Метаксии Калокир, и они заживут еще счастливее, чем мы с Леонардом… или нет? Но ничего лучшего для Варда, как и для любой его русской избранницы, я не пожелала бы.
Микитка тоже удивил. Он наконец нашел здесь друзей, умных и сердечных друзей, о которых всегда мечтал в плену, - так же страстно, как мечтал вернуть себе мужество. Владимир и Глеб тоже товарищей нашли: думаю, младшие сыны Евдокии Хрисанфовны скоро женятся здесь, и хорошо женятся. Вот кому бы вкоренять у нас греческую науку – я с нашими юношами поговорила по-хорошему, может, и займутся.
Микитка больше русский, чем я: он больше русского в себе сохранил. Может, потому, что никакая гречанка… и никакой грек не лишили его девства. Стыдно такое писать, а ведь правда: я давно с греками едина плоть и един дух. Ни любовь, ни блуд никогда без следа не проходят.
Мардоний мучается, видя, что он у своего евнуха уже не один свет в окошке, - а я очень рада за Микитку и очень за него боюсь. Мардоний ведь хочет с ним остаться! Ни жены ему не жалко, ни друга: Рафаэла ведь изведет Микитку из ревности, у нее духу хватит… а если нет, итальянка сама здесь насмерть простудится или второе дитя свое застудит. Им никогда к нашим зимам не привыкнуть, как и к нашему труду. Вот отчего русская сердечность идет: дорого нам наша жизнь достается.
Может, Микитка, разумник, и уговорит своего македонца уехать: или комес его силой увезет. Так только и осталось действовать. Оторвет от Мардония комес запретную любовь, как меня оторвал от Феофано.
Где-то теперь ты, моя любовь? Не наездишься, не находишься – разорвется сердце.
Если Мардоний уедет, он Микитку больше не увидит: это уж я говорю. Заедят его в Италии. Хотя всех нас там заедят, только дай слабину.
А я сейчас больше всего на свете хочу уехать – назад… домой. Даже если бы не хотела, нужно уехать: Вард может взять себе жену здесь и даже повенчаться у нас в Москве, чтобы потом увезти супругу с собой, а девочкам моим можно выйти замуж только за греков.
Помнится, госпожа Кассандра мне сказала в день смерти Анны: уезжай, тебе нечего больше здесь делать. Это она меня домой прогоняла, на Русь.
А теперь наконец у себя дома, в Москве, я когда иду по улицам с моими греками или еду, читаю на лицах у наших людей: уезжай, гречанка, ты чужая нам. Микитку приняли обратно, а меня назад уже не возьмут. Женщины когда меняются, меняются необратимо: как перепаханная земля…
Наши русские люди с
Нужно опять пойти с Леонардом в Успенский собор*, помолиться… хотя того, что я хочу, православный бог не делает.
Больше всего на свете я хотела бы всю ту красоту, силу, чудеса, что я узнала у греков, перенести на нашу родную землю и здесь вкоренить. Как по-новому все эти богатства тогда расцветятся! Какую новую силу обретет греческая сила! Как наши народы напитают друг друга!
Если такое и сбудется, то не волею ветхого православного бога, и не при нашей жизни: но так хотелось бы знать, что мы жили и страдали не зря!
Где ты, Феофано? Твои глаза всего этого не увидят: пусть же тебе хотя бы приснится моя хоть и деревянная, а златоглавая государыня Москва. Что бы ты сказала о наших женщинах? Наверное, то же, что и Леонард: что они как персиянки, только северные. Видишь, как близки наши народы, – а обняться никак не могут!
Бог навеки разделил все народы и языки, когда ставили Вавилонскую башню, - куда ни пойди, придешь в древнюю Азию.
Теперь я лягу спать, и ко мне придет мой любимый муж: но пусть сегодня во сне я увижу тебя, филэ. Я бы к тебе на крыльях полетела через все моря.
Радуйся – радуйся без меня, если можешь”.
* Имеется в виду собор Ивана I Калиты, стоявший на месте Успенского собора, возведенного под руководством итальянского зодчего Аристотеля Фиораванти. В 1471 году старый собор был предназначен к сносу из-за ветхости.
========== Глава 172 ==========
В канун первого Рождества, которое русская пленница встречала на Руси, она почувствовала себя опять в тягости. Способы защиты, которым ее научила Феофано, которые знали и русские травницы, помогали – но далеко не всегда.
Леонард был и рад, и встревожен, - и особенно нежен с ней. Теперь супруги особенно горячо заспорили, когда ехать назад: зимовать им со своими кораблями так и так предстояло на Руси, хотя Леонард и закончил здесь все торговые дела. И долгий и утомительный путь на юг, “в греки”, - к Черному морю, когда приходилось тащить суда волоком и переправлять по рекам, - а после того долгий путь морем могли оказаться роковыми для младенца, если не для матери. Путь ромеев по суше был выверенной веками дорогой русских и греческих купцов, а дорога по морю еще длиннее, чем до Константинополя. Хотя опытнейший мореход проделал этот путь, ни разу прежде того не бывав на Руси, и здесь мог взять русских проводников, риск мог оказаться слишком велик.
Феодора знала, и Леонард знал, что в первые месяцы особенно велика опасность скинуть младенца, если случится непредвиденное. За себя Феодора не так боялась, как за дитя: она чувствовала, что все еще крепка и сильна. Но теперь Леонард всерьез заговорил о том, чтобы перестоять здесь, в Москве, пока его жена не родит. Хотя все комесовы люди уже роптали.
– Но если перестоять, уже будет осень, - возразила московитка, - как мы выступим? Нет, лучше отправиться в путь, как только будет можно!