Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Комес печально улыбнулся.
– Но простым русичам Московии ваш с Феофано пример не повредил бы, даже если бы они узнали о нем. К тому же, этого не случится: их ваша любовь не коснется вовсе.
Он прервался.
– А те из твоих сородичей, кто достаточно разовьется, чтобы понять тебя, сможет уже разумом отделять зерна от плевел. Мужчин вы своим примером не совратите, потому что вы женщины, - тут он улыбнулся. – Ты заметила, дорогая, сколько раз в Библии проклинаются мужеложники, и лишь раз упоминаются женщины, “заменившие естественное употребление противоестественным”*?
Леонард поморщился.
– Мне всегда казалось, что эротическое чувство между женщинами естественнее влечения мужчин друг к другу: может быть, потому, что моя родина Крит… Ваше чувство и гораздо более духовно, и более богато, чем у мужеложников.
Леонард поцеловал жену.
– А что до женщин, которые узнают о вас, - среди ваших сестер немного столь страстных, как Метаксия Калокир. Женщины гораздо более осторожны и привержены принятой морали. Ваши с Феофано идеи достойны увековечения, я всегда так считал, - задумчиво продолжил он. – Думаю, что на ваших последовательниц могут сильно подействовать ваши идеи, но ваша любовь их едва ли затронет. Ну, разве что ненадолго возбудит чувственное любопытство, в чем я не вижу ничего дурного.
Феодора слабо улыбнулась.
– А если между какими-нибудь редкими женщинами возникнет настоящая любовь, как между вами, она только поможет им лучше познать свою природу и природу мужчин, - убежденно заключил Леонард Флатанелос.
– Остальным же ваши с Феофано прижизненные труды дадут основание для дружбы и отстаивания себя, какого до сих пор женщины не имели… Я полагаю, что все умные и самостоятельные женские мысли сейчас на вес золота.
Феодора признательно взглянула на мужа, потом встала с дивана. Она прошлась по ковру; подойдя к стене, провела рукой по голубой шелковой обивке, расписанной крылатыми райскими девами и птицами, как шатер султана.
Московитка повернулась к мужу, который остался сидеть.
– Мне кажется, причина разброда наших страстей и мыслей в том, что мы все уже так давно живем вне церкви… вне нашей православной и любой другой… не считая Мардония, которого римляне принудили к католичеству, но только наружно.
Леонард улыбнулся.
– Тебе было так плохо без церкви? – спросил он. – Я месяцами, когда бывал в плавании и в путешествиях, не видел никаких церквей и никаких священников. И нисколько не страдал от их отсутствия. Мне кажется, мы только освободились от обременительной и ненужной обрядности.
Критянин встал, расправил грудь, на которой так и не появилось креста.
– Море в полной мере дает почувствовать мелочность людей… Бог выше всего этого, любимая. Я не соблюдал никаких обрядов, правя своими кораблями, и всегда находил землю, к которой стремился. Я пришел на помощь своей родине в труднейший час, хотя никакой человек в рясе не благословлял меня на это! Так и ты, плавая в житейском море, уже давно не нуждаешься ни в каком церковном диктате.
Леонард усмехнулся и покачал курчавой головой: стукнули друг о друга драгоценные
– Право, этот образ мыслей, называемый христианским, всегда вызывал у меня отвращение… стяжать себе вечное блаженство в награду за то, что всю жизнь жил как овца!
Феодора засмеялась.
– Мне еще Фома рассказывал… мне рассказали у вас, - поправилась она под пронзительным взглядом мужа, - что у нас на Руси в языческие времена рабов хоронили в ином положении, нежели воинов: чтобы и после смерти те оставались в рабстве. Такие люди больше и не выслужили… это мне кажется куда честнее, чем христианское смирение.
Потом она вдруг по-детски прыснула.
– Подумать только, милый… пятьсот лет назад мы, дремучие язычники, ехали к вам за вашим Христом, а теперь я, христианка, побывав у вас в плену, везу на Русь ваших старых греческих богов!
Леонард громко засмеялся.
– В самом деле, так и есть! Что ж, значит, время пришло. Сам Христос говорил, что не след наливать молодое вино в ветхие мехи*…
Феодора вдруг подошла к нему и положила руки на плечи.
– Но помни, критянин, что у нас еще не бывало великих мореходов, как и великих философов, - предупредила московитка.
– Мехи еще не так обветшали, как может показаться нам с тобой.
– Когда-нибудь и мореходы, и философы появятся… не так долго ждать, - ответил Леонард Флатанелос.
Они поцеловались, и долго стояли обнявшись – Феодора прижималась головой к груди мужа. Потом она высвободилась, вспомнив, что ей нужно к дочери и к другим детям.
Они с Леонардом не так часто бывали наедине - теперь, когда на нем все время лежали важнейшие обязанности; но когда уединялись, супруги забывали обо всех остальных.
Леонард отпустил жену, вспомнив, что и ему нужно идти. Опасные воды они миновали, и после многих утомительных дней плавания близился берег, близилась самая главная минута для всех: потому-то Феодоре и захотелось исповедоваться мужу.
Когда муж ушел, Феодора покинула каюту кентарха и спустилась под палубу – туда, где были дети с нянькой. Она долго провозилась и с младшими, и со старшими. После детей московитка сразу же пошла в трюм, проведать лошадей: она всю дорогу самолично ухаживала за своим Бореем. Любимый арабский гнедой был уже немолод и никогда еще не застаивался по стольку дней подряд в неподвижности, в корабельной качке и сырости.
Феодора кормила коня с руки пшеницей, когда над головой послышался заглушенный крик:
– Земля! Земля!
Феодора ахнула и, рассыпав корм, подобрала юбки и побежала по лестнице наверх; она чуть не оступилась. Выскочив на палубу, русская пленница бросилась на нос судна, куда уже набились матросы и где был и Микитка со со своим несостоявшимся македонским возлюбленным. Все уже видели землю – матросы обнимались, галдели, смеялись, показывая друг другу вперед. Каждое успешное окончание столь длительного плавания было как победа в бою.
Феодора стояла неподвижно и безгласно, схватившись за канаты и глядя, как проясняется земля перед глазами. Ее одиссея окончилась.