Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
А про себя она продолжала бояться за Микитку, как и за все их маленькое греческое братство, – рыжая дочь Моро просто исходила ненавистью, видя перед глазами своего соперника в сердце мужа. Даже сам Мардоний опасался теперь приближаться к своей итальянке. А что будет, когда они вернутся в Италию?
Наконец Леонард и Феодора порешили на том, что отправятся обратно весной, как только сойдет лед. До этих пор следовало сделать все и для тех, кто уезжал, и для тех, кто оставался.
Вскоре Вард пришел к матери с обещанной невестой, московиткой Екатериной, – Феодора была изумлена, разочарована… это и в самом деле
Феодора улыбнулась девушке и успокоила будущую невестку, напуганную собранием таких богатых иноземных господ. Жена комеса сама взялась за воспитание Екатерины, пока было время.
Когда снег начал таять, северное солнце пригрело и запели птицы, Леонард засобирался в дорогу.
Феодора была здорова, а больше в его отряде никаких беременностей не случилось: Вард обвенчался со своей Екатериной, но они условились, что супружескую жизнь начнут только после возвращения в Италию. А Мардоний все эти месяцы, после смерти сына и той страшной ссоры с Рафаэлой, не прикасался к своей жене.
Микитка ласковыми и разумными словами уговорил друга уехать, однако знал, что обрекает его этим на несчастье – возможно, гораздо большее, чем себя, и на всю оставшуюся жизнь. Однако Мардоний Аммоний был осмотрительнее своего отца, и все еще чувствовал на себе тяжкий гнет Валентовых грехов. Он согласился подчиниться общему благу.
– Может быть, Моро меня отравят, как только я вернусь, - смеялся македонец. – Что ж, тем лучше!
Микитка обнимал побратима, увещевал, точно мать, и, точно мать, водил македонца в церковь, где молился за них обоих. Мардоний не мог молиться словами православных молитв, хотя прекрасно знал их; но когда он слушал старшего друга, ему становилось легче. В такие минуты он даже надеялся на мир в своей семье.
Когда отряд был готов двинуться в путь, все, по настоянию Феодоры, отправились на службу в храм: хотя ее греки, как и она сама, не отличались особенным благочестием, давно всею жизнью своей проверив христианские обычаи на ветхость. Однако в русских храмах греческими гостями ощущалась та святость, которой не чувствовалось в храмах греческих и в католических, - какое-то согласное усилие русского духа, направленное к миру и благоволению во всех людях.
Отстояв вечерню, греки вышли на улицу с каким-то новым чувством: будто их осенило благословение нового могучего бога.
“А предки мои молились Перуну, и с Перуном своим ходили на Царьград, вешая свои щиты на его воротах, - размышляла Феодора, шагая под руку с мужем. – У Перуна была тогда сила! Как же сила эта переходит от одного бога к другому? В людях господня мощь, а не в идолах…”
Мардоний после службы сразу же пошел к жене: Рафаэла, как и Магдалина, отказались идти с остальными в православный храм. Но Феодора чувствовала, что в этот вечер македонец не поссорится с женой.
Феодора горячо и ласково простилась со своими русами – все московиты не сдерживали слез: знали, что, скорее всего, расстаются навеки.
Владимир и Глеб уже основали маленькую школу, в которую приходило несколько русских учеников, - юные
Юноши очень благодарили свою наставницу, а она только улыбалась, утирая слезы, переводя взгляд с одного красивого светлого лица на другое. Владимир и Глеб, как и Микитка, уродились красотой в мать, хотя статью пошли в отца-воина. Когда-то еще она увидит такие родные черты?
Мардоний стоял далеко позади, рядом с женой: он простился с Микиткой вдали от чужих глаз, и теперь им обоим достоинство не позволяло выказать свои чувства. Рафаэла крепко держала мужа под руку, и у македонца был мрачный вид – Мардоний как никогда напоминал отца Валента в минуту осознания своих дел и своего будущего. Хотя сам молодой македонец жил намного честнее Валента… но не грехи ли отцов пали на детей? Кто может знать, как это происходит, - кто может быть человеку последним судьей?
Потом женщины сели в повозки, а мужчины на коней; Мардоний только коротко взглянул на своего евнуха и отвернулся. Он вспомнил, как по дороге вперед они отбились от разбойников, и он, Мардоний, закрыл собой семью и любимого друга. Он убил двоих, а сам даже не был ранен. И теперь ему расплачиваться за это – расплачиваться за свою любовь, когда полководцы в бою убивают тысячи, а потом их за это производят в святые?
“Не человеку решать, что срам, а что слава”, - подумал македонец.
Они поехали на север, к тому месту, где ждали их корабли.
Феодора сидела напротив Рафаэлы: обе женщины молчали, отвернувшись друг от друга, только Магдалина села рядом с госпожой, чтобы поддержать ее. Феодора обнимала руками живот, в котором только она одна пока еще видела и чувствовала жизнь, и не могла отделаться от мрачных мыслей: ее одолевало беспокойство за Феофано, какой-то неясный ужас грозил завладеть всем ее существом.
Как тогда, когда Феофано была ранена в бою, - но тогда у Феодоры болели только нога и грудь, а сейчас, вот уже несколько дней, будто кто-то убивал самую ее душу. И даже поговорить об этом было ни с кем нельзя.
Леонард наругает жену за нелепые страхи – но только потому, что сам ничего не сможет сделать, чтобы помочь Феодоре. Критянин знал, что страхи жены редко бывают нелепыми.
Всю дорогу до моря Феодора была неразговорчива и печальна, только помогала по мере сил всем, кому могла; Леонард, чувствуя, что бессилен пособить, молча поддерживал жену. Критянин знал, что половина сердца Феодоры осталась за морем, как бы она ни любила его и детей. Что там случилось? Все они узнают ответ, только если море пощадит их самих.
Когда путешественники наконец увидели Венецию, в Италии было уже жаркое лето. Феодоре осталось только два месяца до родов, и эти месяцы она должна была провести в покое, у себя в имении.
Русская жена ее сына требовала забот, но душа Екатерины полностью принадлежала Варду, в отличие от души Феодоры: и, не понимая до конца причин тревоги свекрови, Екатерина всячески старалась помочь. Феодора улыбалась счастливой новобрачной, но продолжала молчать.
Она не успокоится, пока не узнает, что с Феофано.