Стеклянный шарик
Шрифт:
— Мама, — говорит Ася, — а про меня Настя всякие гадости рассказывала Гале Палей.
— Какие гадости? — спрашивает мама.
— Ну что у меня зайчик, и что я ему унитаз сделала из бумаги.
— Так это разве гадости? — удивляется мама.
— Так они теперь смеются! — восклицает Ася.
— А ты не обращай на них внимания, — советует мама. — Они глупые, вот и смеются.
— Мама, как я могу на них не обращать внимания?
— Ну просто — игнорируй, и все, — говорит мама. Ей кажется, что
Мама не понимает.
— Мама, они же дразнятся.
— Не обращай внимания, — говорит мама.
— Они меня называют унитазной, — шепчет Ася и краснеет.
— Глупости какие, — сердится мама. — Скажи учителю.
— Нельзя, — говорит Ася. — Они тогда меня побьют.
— Ну тогда я сама с ними поговорю.
— Нет! Мама! Нет! Не надо! — Ася пугается и вцепляется в маму. Она ясно представляет, что будет дальше.
— Сейчас я поговорю с Настиной мамой.
— Мама, не надо! Мама! Пожалуйста!
— Елена Викторовна? Это мама Аси Николаевой. Тут наши девочки поссорились…
— … мама, не надо!
— …да… Ася говорит, ее теперь дразнят…
— … мама, пожалуйста…
— да, поговорите, пожалуйста, с Настей, меня тоже очень огорчает, что они поссорились, мы всегда рады Настю видеть у себя…
— … мама, нет!
— Ася, что такое? Не дергай меня.
— ТЫ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕШЬ! ТЫ ВСЕ ИСПОРТИЛА!
Наутро класс встречает Асю дружным воплем «ябеда унитазная».
Шуричек в портфеле дрожит от страха. На перемене его достанут и понесут топить в унитазе. Ася не понимает, что это очень взросло — смеясь, расставаться с детством. Это очень коллективно — обличать ябеду. Собственно, Ася Николаева тут вовсе ни при чем, Асю Николаеву они знают, любят и просят списать математику. Но они станут взрослыми, утопив зайца и опозорив ябеду.
Асе непонятно, почему на нее так внезапно упал весь мир. Она так смешно дрожит, так хлопает глазами, так плачет о своем зайчике, что третий «б» наливается силой и мощью. И видит новую игрушку. Жмешь кнопку — пищит. Другую — плачет. Третью — ныряет в унитаз.
После звонка, когда все уже убежали на урок, Ася вылавливает зайца из унитаза. Унитаз забит, смыть в него Шуричка не удалось. Давясь соплями, дергаясь от спазмов, отворачиваясь, Ася шарит рукой в грязной воде и вытаскивает мокрого, вонючего Шуричка. И шепчет: пусть никто не войдет, пусть никто не увидит.
И стирает его в раковине раскисшим земляничным мылом. И моет руки по локоть. И стирает рукава с манжетами, прямо на себе. И сидит весь урок на батарее в коридоре, греет на ней холодные руки, сушит рукава и Шуричка. Вчера дали тепло. Батарея еще не горячая, теплая. За окном бегает на физре десятый класс; мотают головами, как лошади, изо ртов валит пар.
Вокруг школы опадают тополя, и ветер
Когда звенит звонок, Ася идет в класс, берет портфель, собирает тетради и уходит.
— Николаева, куда собралась?
— В унитаз, — весело гудит Вяльцева, и весь класс заливается.
Ася молчит.
— Николаева, я тебя не отпускала.
Ася молча выходит за дверь и идет прочь.
— Николаева, я с тобой разговариваю.
Ольга Евгеньевна берет Асю за плечи и силком разворачивает к себе. Ася, не глядя ей в глаза, — она не хочет, чтобы видно было слезы, опухшие веки и красные пятна — молча бьет ее по цепким рукам, вырывается и убегает.
Она ударила учителя. Она сбежала с урока.
Она не может пойти домой и рассказать это маме. Она вообще никуда не может пойти. Ей нет места на свете.
Ася бродит по улицам с тяжелым портфелем, и вокруг нее плавают в синем воздухе желтые листья. На клумбах доцветают последние сентябринки, по последним цветущим репьям ползет последний павлиний глаз, его полустертые крылья общипаны по краям. Дворовая рыжая Гайка, маленькая и кудрявая, думая, что Ася ее погладит, тащится за ней полквартала и надрывает ей последние остатки сердца своим мучительным взглядом.
Ася садится за деревянный стол, но ее оттуда сгоняют доминошники. Ася садится на траву у детсадовского забора, но чужая тетя кричит «девочка, не сиди на земле, придатки застудишь». Ася кладет под попу портфель, на нем теплее. И смотрит, как облако проползает слева направо, а выше него и поперек другое облако. И люди идут один за другим, проползают, как облака, бесконечно. И солнце, спускаясь ниже, косо смотрит сквозь листья, и они загораются, как витражи.
Ася думает, что надо умереть, но не знает, как. Тогда бы она ползла вверху по горькому воздуху, прозрачная, как облако, и смотрела бы сверху, как идут из школы великолепные, полные презрения Иванова, Палей и Бирюкова, и Вяльцева с ними, и вокруг бегает, как рыжая Гайка, Никитько, и заглядывает им в глаза.
Или нет, она смотрела бы, как несут ее гроб, и она в нем, в длинном белом платье, принцессном до невозможности, которое мама не стала ей покупать, — ну что ты, Ася, это ужасное платье, все ацетатное, и какой дурной вкус! — и все плачут, потому что им попало, наконец, потому что нельзя так с людьми, и Ольга Евгеньевна плачет, и мама плачет… нет.
Облако расползается и растворяется в темнеющем небе, Ася падает на землю и понимает, что мама плачет. Ася сжимает мокрого Шуричка и, сцепив зубы, твердым шагом идет домой, а вокруг уже клубятся сумерки, уже давно холодно, а рукава так и не высохли. И воздух режет, и звезды тычут иголками.