Стена
Шрифт:
– Чего?
– Чаво! Воды вотъ хозяину подай… чаво!
– Ишь, какаую облюбовалъ… махровую… - смялся Василiй Мартынычъ, разглядывая двку.
Его дразнила лнивая, вперевалочку, походка, и сытный какой-то цвтъ волосъ, и то, какъ она повела широкими боками. Мотнулъ головой къ сараямъ и сказалъ, посапывая:
– Чисто парн`aя… Бывалая?
– Сновалы любитъ.
– С… сновалы… хо-хо-хо… Старичишка, а пакостникъ ты… Ффу-у…
Дунька принесла запотвшiй студеный ковшъ и ждала, когда Василiй Мартынычъ напьется. А онъ тянулъ съ предышками,
– Погодь, не спши…
Нашелъ въ жилетномъ кармашк и сунулъ ей въ руку гривенникъ.
– Ай-ай, жаркая ты какая… гладкая…
Заглянулъ въ глаза и позадержалъ руку. Она вырвала руку, надулась и пошла развалкой. Даже и не поглядла…
– Много ль годовъ-то?
– Съ Прошкой невстится… шешнадцать будто…
– Шестнадцать!
– удивился Василiй Мартынычъ.
– Дитё совсмъ… А ей и рожать бы давно пора по комплекцiи… Прямо парная… - повторилъ онъ, глядя, какъ двка переворачиваетъ просыхающiя рубахи.
– Какъ рпка, везд ей крпка… - сказалъ Пистонъ, показывая гнилые пеньки зубовъ.
Длать здсь было нечего, и Василiй Мартынычъ подошелъ къ Пугачу.
Тотъ подремывалъ, поставивъ копыто на ребро и вспугивая мухъ падающимъ ухомъ, и казалось, что Пугачъ думаетъ въ своей настороженной дремот.
Василiй Мартынычъ, не спша, обошелъ кругомъ, оглядлъ, какъ бы раздумывая, что бы теперь еще сдлать, сорвалъ лопушокъ и принялся стрательно вытирать подъ брюхомъ и у ногъ. Вытиралъ и поглядывалъ къ сараямъ. Дунька услась на порожк въ тни и осматривала розложенную на колняхъ рубаху.
Василiй Мартынычъ вытиралъ Пугача, а Пистонъ стоялъ, заложивъ руки за спину.
– Чего застишь-то! Взялъ бы да помогъ!.. Лодыри…
Василiй Мартынычъ нагнулся за лопушкомъ, и тутъ отъ жары и тучности хлынуло въ голову, и заходило передъ глазами красное. Насилу отдышался. Чуть повелъ глазомъ къ порожку - нтъ Дуньки.
Приглядывался, какъ она елозитъ по трав, разглядываетъ выстиранныя рубахи и разглаживаетъ морщинки.
– Пивка бы парочку… ффу-у… - съ трудомъ выговорилъ онъ отъ накатившаго вдругъ удушья.
– Сбгай въ Тавруевку… холодненькаго у чайника…
Слабостью ударило въ ноги. Онъ сунулъ Пистону попавшiй подъ руку цлковый.
– Сдачу на-чай…
– А что жъ… Можетъ, самоварчикъ Дуньк заказать?…
Василiй Мартынычъ не смотрлъ на Пистона, но по голосу понялъ, что Пистонъ говоритъ не спроста, должно быть, щурится и подмаргиваетъ, какъ всегда.
– Стой, чортъ!
– рванулъ онъ смирно стоявшаго Пугача и ударилъ ногой подъ брюхо.
– Проду пока… имнье обгляжу… Подвезу до пруда…
– А что жъ… А, можетъ, въ холодочк посидите… Дунька-то и самоварчикъ наставитъ… Дунька, самоварчикъ наставь…
– Сказано - не надо!.. Поду пока…
Похали. У плотины Пистонъ
Остановился подъ ветлой и оглядлся. Пистона не было видно - ушелъ за изволокъ. Вытащилъ кошелекъ и досталъ рубль. Подумалъ и прибавилъ еще полтинникъ. Положилъ въ жилетку. Тряхнулъ головой, повернулъ Пугача и, нахлестывая въ бока, пустилъ к усадьб. Гналъ и гналъ, уставясь въ колышашiйся крупъ. Влетлъ во дворъ, швырнулъ вожжи и ввалился въ жилую казарму.
– Ты… воды дай-ка…
Поймалъ дверь за скобку и захлопнулъ.
Пугачъ протяжно передохнулъ, взмотнулъ головой, вспугивая липнущихъ мухъ, потянулся, играя губами, къ трав и сталъ тихо передвигать шарабанчикъ, прислушиваясь къ шуму и голосамъ за стной сарая.
А въ затненномъ углу сада издыхающiй Орелка, уже осыпанный золотымъ покровомъ мухъ-погребальшиковъ, сдлалъ послднее судорожное движенiе. Задняя нога его потянулась вверхъ и, натянутая, какъ струна, стала медленно-медленно валиться на бокъ.
Теплый былъ вечеръ посл погожаго дня, и сырые луга курились молочной дымкой. Отъ воды тянулъ однотонный, немолчный крехотъ лягушекъ, весеннiй зовъ. Шорохи и всплески ходили по прудамъ, и грузно пошлепывало въ осокахъ: билъ линь, потому что пришла пора весенней терки.
Въ лозняк пли соловьи.
Съ огородовъ подвигалась на ночлегъ къ сараямъ пестрая двичья орда, какъ одно звонкое молодое тло, унося съ собою тяжелый запахъ земли.
Шли отработавшiя пололки. У всхъ ломило бока и спины, но дневной жаръ бродилъ въ тл сладкой истомой, и пьяны отъ него были прожаренныя на солнцепек юныя лица, и крикливо-рзко звенли какъ-будто дтскiе голоса. Шли, подымая лаптями пыль, терлись плечо къ плечу, вс красноголовыя, въ шершавыхъ кафтанахъ-безрукавкахъ, кроя по зорьк вс вечернiе голоса. Позванивали когтистыми полольниками.
…По-лолка, по-лолка, по-лолка-дъ я…
Разлюбилъ меня Ми-колка - Миколка меня-а…
Безудержное, вольное слышалось въ гомон голосовъ, какъ въ расшумвшейся къ ночи птичьей ста. А издалека слушать - въ гомон таилось усталое и дремотное. Это дремотное проходило неслышно и въ стелящемся луговомъ туман, и въ блднвшемъ неб.
На дорог, что шла вдоль огородовъ, пестрой толп пололокъ повстрчались мужики изъ Тавруевки. Одинъ изъ нихъ, долговязый, лихо взмахнулъ руками и покрылъ псню:
– И-эхъ, ягнятки-и!….
Пестрая голосиситая волна поглотила троихъ черныхъ и неуклюжихъ, и когда опять наладилась псня, только облачко пыли стояло на дорог и въ немъ, какъ чернющiя въ туман длинныя сваи, неподвижныя фигуры мужиковъ. Постояли, послушали и повернули къ плотин, на усадьбу.
Долговязый, что кричалъ двкамъ, шелъ къ Пистону за общанными творилами; съ нимъ за компанiю шелъ кумъ - помочь донести творила; третiй, староста, шелъ по нужному длу - узнать поврнй объ аренд.