Стена
Шрифт:
– Это что? У троихъ дверей не было, а теперь… Это что? Вотъ ты какой старичишка сомнительный!
– Ма-атеноки… Значитъ, Иванъ Ивановичъ, это скрозь окна они… Вдь это что!
– Рожа ты пьяная! а?!
– Вотъ онъ Орелку-то хлопанулъ!
– Ревонверъ подавай хозяйскiй… - Какъ скрали?!
– Какъ передъ истиннымъ… Что хочешь, со мной сдлай… Я его, значитъ, въ травку… боюсь этого инстр'yменту… а…
– Отвтишь… Я тебя къ уряднику сволоку…
– О-о-о… Сволоки! А могу я оружiе держать? Да меня, какъ попова сына… прямо…
Вышли на балконъ. По зорьк отъ огородныхъ сараевъ донесло псню.
Приказчикъ осматривалъ балконную ршетку.
– Ужъ
– А ты, Иванъ Иванычъ… что я теб могу… Двчо-онки здсь…
– Чортъ паршивый… Все растащили…
– Я теб, только мигани…
Въ саду было совсмъ темно. Остренькое, какъ струйка, свтлое полукольцо нараждающагося мсяца чуть сквозило изъ-за тонкой прутяной вершинки. Совсмъ близко, въ сиреневомъ кусту, швырялъ щелканьемъ соловей.
– Чего тутъ воняетъ какъ… - сказалъ приказчикъ, потянувъ носомъ.
– Орелка, должно, завонялъ… Ай про синель ты?..
Повернули въ покои. Въ спертомъ воздух прли и пота ходилъ хлюпающiй храпъ и свистъ. Кто-то тяжело охалъ и скребся. Опять плакалъ ребенокъ, но его слабый голосокъ чуть прорывался въ захлебывающемся тяжкомъ храп.
Приказчикъ сошелъ съ крыльца и увидалъ подремывающаго на ящик Михайлу.
– Спать тебя нарядили?! Ты вокругъ ходи, а не што!
Михайла всполохнулся и пошелъ въ темноту. Шелъ онъ, выставивъ впередъ руки и нащупывая въ теми, не видя ничего отъ нападавшей каждую весну куриной слпоты. Уперся въ садовую стну и пошелъ наугадъ.
Попалъ на проломъ, ткнулся въ кусты и затихъ. Стоялъ, не зная, куда итти.
Приказчикъ прислъ на ящик, вынулъ изъ узелка сотку и вареной печенки и принялся за ужинъ. Оплывая, свтила ему изъ фонаря сальная свчка.
– На донк-то хоть оставь… - просилъ Пистонъ, прислушиваясь къ бульканью.
– Ужъ я теб уважу…
– Про рвонверъ помни…
– Ну и помню! Вамъ бы съ камушка да кору дать. А ты слышь, что хозяинъ-то у меня съ двкой угналъ…
– А чего?
– мычаньемъ отозвался приказчикъ, пережевывая печенку.
– Вотъ теб, говоритъ, три рубли… какъ передъ истиннымъ… А у ей, конечно… прямо малинка, вотъ какая двка…
– Мм-ну?..
Потрескивали кусты возл дома. Доносилось съ ночного призывное ржанье. Блть стало съ востока, когда приказчикъ пошелъ въ домъ спать.
Тогда Михайла выбрался изъ кустовъ, прислушался и пошелъ на храпъ.
Нащупалъ крылечко и слъ. Падала роса и сильно захолодало къ зар.
Посидлъ, поежился и привалился головой на ступеньку.
Спало все. Одни только соловьи пли, но ихъ никто не слушалъ.
Все въ старомъ тавруевскомъ саду было молодо и свжо, все было залито солнцемъ, мягкимъ и не жгучимъ, потому что былъ май, пора хрупкихъ побговъ, свтлой зелени и нжнаго цвта. Ночью прошла гроза, и теперь утро купалось въ блск, било сверкающей игрой въ потянувшемся отъ земли дождевомъ пар.
Буйной силой новаго сока жило зеленое царство, такой силой, что даже треснувшiя у корней акацiи щедро насыпали поверху золотую бахромку, гулкую въ рояхъ пчелъ, а покрывшiяся рябины радостно понесли блыя пночки цвта. Стройно, какъ молодые, стояли давнiе клены въ молочно-золотыхъ гроздьяхъ. И вся мелочь, скромная и невидная, - жимолость и черемуха, все захватывающая душная бузина, одичавшая глохнущая вишня, - вес такъ и лзло въ каждый просвтъ, выглядывало въ каждую щель, путалось и плелось, выпираемое изъ земли набухающими корнями. Одн только уцлвшiя по закраинамъ сада липы еще думали черными сучьями въ рдкой, какъ вуаль, стк зелено-розовыхъ грошиковъ.
Такое
Все въ заглохшемъ тавруевскомъ саду стало такъ молодо и свтло, что даже пустой и скучный, какъ огромный ящикъ, домъ, съ выцвтающими стеклами, мягко глядлъ изъ-за красноверхихъ вертлявыхъ сиреней, промытый дождемъ въ ночи и теперь окатываемый гремучими свистами росистыхъ соловьиныхъ голосовъ. Какъ-будто живая жизнь еще таилась въ немъ, и вотъ-вотъ сейчас звонко отворится стеклянная дверь на балконъ, шумно выбжитъ въ утреннемъ свтломъ плать нжная двушка, глянетъ въ буйную зеленую силу и, перегнувшись черезъ перила, роняя косы, потянетъ на себя кисти блой сирени, еще пахнущiя дождемъ и ночью, и спрячетъ радостное лицо. Такъ вотъ и кажется - глянетъ она свтлыми очами на свтлый мiръ Божiй, откинетъ назадъ голову, еще таящую юные сны, и затаившимся вздохомъ скажетъ:
– Какое утро!..
И затихнетъ.
Не выйдетъ нжная двушка на балконъ и ничего не скажетъ, потому что уже прошло время и прошло давно, когда она выходила. А, можетъ быть, и не выходила никогда.
Старый тавруевскiй домъ и старый садъ доживали послднiе дни своего покойнаго запустнiя. Все свое взялъ съ родового помстья послднiй изъ рода Тавруевыхъ и ушелъ въ канцелярiю губернатора - для порученiй. И держатель второй закладной Василiй Мартынычъ Бынинъ тоже получилъ все свое на торгахъ, и молоточекъ судебнаго пристава третьимъ стукомъ передалъ все въ крпкiя руки общества дачныхъ поселковъ.
Эти сочныя майскiя утра были послдними утрами тавруевскаго сада. Но объ этомъ знали тамъ, гд теперь шло состязанiе увлекательныхъ объявленiй, разбирался потрепанный планъ и давались инструкцiи вызваннымъ изъ губернской чертежной землемрамъ.
Но здсь, въ буйномъ саду, все было, какъ и всегда по весн, росло и росло, разбивая почки и выбрасывая побги, покойное и нмое, радостное въ себ. Сверкало и смялось въ солнц.
Лнивые, точно налитые саломъ, постаивали на припекахъ въ затинившихся прудахъ лини и млли, тронутые старой позолотой, знаменитые тавруевскiе лини, напущенные невсть когда. Глядли на нихъ задумчивыя сни ветелъ, изъ гибкихъ прутьевъ которыхъ поколнiя тавруевской молодежи выдлывали себ самострлы, а крпкiя руки конюховъ вязали пучки. Слпо смотрли затекшiе порзы буковъ на кор, когда-то трепетные, полные юной страсти порзы. Нжились заросли дудочника и сныти въ тхъ же мстахъ потныхъ луговинъ и канавъ, гд мелькали когда-то красныя юбки и загорлыя ноги покорныхъ дворовыхъ двокъ.
Все здсь еще носило безстрастные слды прошлаго, не старющаго подъ солнцемъ. Даже уходящая отъ благо дома въ глубину сада изгрызанная поверху кирпичная стна, вся засыпанная стекломъ, въ пн черемухи и вишни, говорила колкимъ сверканьемъ, что все еще здсь остатки славной оранжереи.
Утренняя зеленая затинь таяла, день разгорался, и соловьи смолкли. Теперь желтогрудая иволга играла чистымъ, какъ флейта, свистомъ, коротко переговаривались зяблики да пикала и потрескивала птичья мелочь, юркая и невидная. И въ этой живой и вольной болтовн голосковъ тяжело прыгалъ сухой, тревожно спрашивающiй звукъ - каменный стукъ, сыплющiй и дробящiй. Хлестали и корчились подъ тяжелыми шагами кусты, только на зорьк выбросившiе цвтъ, теперь уже блекнущiй на припекахъ. Вдоль кирпичной стны колыхались въ зелени блыя спины, и, обивая побги, падали сверкающiя мотыги - били и сыпали. Подымались изъ-за кустовъ бло-розовыя кладки стараго кирпича, перекрещенныя мломъ, какъ связкой.