Стена
Шрифт:
– Нашъ за пять тыщъ всю муру скупилъ.
– Вотъ то-то и есть… За пять тыщъ! Да тутъ чего одна стна стоила! Ранжарея какая была! Что народу за ей крутилось!..
– Черти гнилые ее склали… - выругался солдатъ.
Время было спать, но никто не трогался, и даже всегда точный Трофимъ потснился поближе къ Пистону, а молчаливый Цыганъ сказалъ:
– А-а… клали, значитъ… а-а…
– Кирпичикъ-то больно нескладный… гнилой…
– Будешь гнилой… Клали-то ее какъ?
– А какъ?
– Тутъ такое было! Значитъ, взяли меня въ пятьдесятъ четвертомъ год, а ее - за годъ до этого. Баринъ только
Тутъ и началось такое свтопредставленiе! Забеременла она съ его…
– И-ишь…
– Баринъ такъ и взвился! Прямо какъ надъ мыльнымъ пузырикомъ, надъ ей, не дыхнетъ. Вс-то ямки наказалъ заровнять, чтобы ей какъ не споткнуться… очень она такая была… квелая… И все камергинеру объяснялъ: - «Скоро у меня сынъ тальянецъ будетъ, смсь крови… что-нибудь особенное. Всмъ тогда по три цлковыхъ. Денно-нощно чтобъ молились!»
А той-то и несподручно, будто, у насъ… скушно, конечно, въ чужомъ мст. Сидитъ это все на балкон и смотритъ такъ, промежду себя. А то затискается въ ранжерейку и сидитъ до ночи. Вотъ баринъ и запримтилъ это ея удовольствiе и говоритъ: сдлаю ей сурпризъ. И сейчасъ приказалъ класть настоящую ранжерею, вотъ это отъ ее стна-то, со стеклами… Погналъ на четыре стороны, по семьдесятъ саженъ. Лтомъ повелъ, чтобъ къ Сергову дню покончить! Жаръ-паръ! Кирпичъ лепить…
Жгутъ, возятъ. Всхъ кирпишниками воздлалъ…
– Вотъ они, черти, и налпили…
– Да-а… Жаръ! Вывелъ на четыре угла, скрозь вс парки. Къ прудамъ, оттуда къ тому углу… Окружилъ весь садъ. Что было! И водкой, и поркой…
Стнкой троихъ задавило - выдать по четвертной! Губернаторъ по бумаг прiзжалъ. Пообдалъ, обсмотрлъ… Очень, говоритъ, все искусственно.
– А-а-а…
– А тутъ возами… дерева разныя, свты… все. Пескомъ засыпали - гуляй. Сто тыщъ! А Лафонсину-то свою напередъ въ вотчину услалъ, къ мамаш… мамаша тамъ у него жила. Ну, и привезъ. Всхъ поразилъ, наскрозь. И сталъ съ ней подъ ручку гулять кажный день. Снгъ пошелъ, а имъ тёпло. Свты цвтутъ неизбжно вс. Лимоны, апельсины, тыквы… везд кресла, коечки прилажены. Кое мсто погуляютъ - полежатъ… Прямо что-нибудь особенное… Только и тутъ ей не выходитъ. Слабнетъ и все… перхаетъ и н`a! И пища-то не ее. У себя-то она, можетъ какое свое ла… И докторъ сталъ грозиться. «Надо ей къ себ на родину хать неизбжно. Попомните мое слово!» А нашъ никакаихъ! Родитъ - поду, а то младенчикъ все равно какъ не настоящiй будетъ, не русскаго климату. Ну и дождался. А вотъ. Пошла она разъ въ ранжерею одна да къ ночи… Те-омно по угламъ, а на двор мететъ, на двор- мететъ - гу-уди-итъ, рветъ… Подъ Рождество было. И вотъ идетъ она промежду свтовъ и лимоновъ… и стала къ углу подходить, вотъ что возля пруда…
– А-а…
– И вдругъ, братики мои, и выходитъ къ ей изъ угла черный котъ… Глазищами лоп-лоп… Фуркъ! Такъ она и спрокинулась. Баринъ прибгъ - не дыхнетъ. Растиралъ, доктора сюда. Доктора въ физиономiю - хлопъ! Почему не досмотрлъ при такомъ жалованьи? А у ей изъ-подъ юбокъ-то ребеночекъ мертвенькiй, черненькiй совсмъ… двочка. И пошло! Сейчасъ всхъ садовниковъ, восемь человкъ, драть! Ужъ ту-утъ было! Кота поймали, при себ наказалъ глаза пальцемъ проткнуть
– Гляди, котъ-то невзаправдашнiй былъ… - сказалъ играющiй робью молодой голосъ.
– Котъ нашъ былъ, дворовый. Садовники для мышей пускали.
Хрустнуло въ кустахъ, къ дому.
– Михайла, ты?
– окликнулъ приказчикъ и пошелъ въ темноту.
– Двка, должно, къ ему… - зашепталъ Пистонъ.
– Энъ, какъ постегаетъ…
Тихо было на темномъ двор. Уже не маячилъ домъ, и не видно было крылечка.
– Намедни какъ сторожилъ, видалъ… изъ окна отъ его одна лзла… - сказалъ Гаврюшка.
– А потомъ еще видалъ…
– Много ты видалъ!
– строго сказалъ Трофимъ.
– Спать время.
Пошли къ дому, и когда стали подходить къ крыльцу, услыхали тонкiй причитающiй вой. Путался онъ съ пощелкиваньемъ соловья изъ сада.
– А, какъ воетъ нехорошо… - покрутилъ головой Трофимъ.
– Что ужъ…
Приказчикъ спрашивалъ изъ сада:
– Чего у васъ тутъ не вышло?
Вспомнилъ, должно быть, про стряпуху и остался въ саду. Вошли въ домъ, и вой кончился. Скоро на крыльцо вышелъ съ фонаремъ Михайла и пошелъ къ сараямъ. Окликнулъ Пистона:
– А что, милашъ, ящика-то общалъ?
Пистонъ далъ ящикъ. Михайла поставилъ фонарь на траву и принялся вытесывать топоромъ дощечки. Стесывалъ добла и пригонялъ, чуть видя.
Ночь начинала свтлть - изъ-за сада подымался пополнвшiй мсяцъ. Изъ бокового окна падала на кусты полоса свта. На стеклахъ закрытаго окна, къ саду, двигалась большая черная голова, встряхивалась и падала. Опять подымалась, тряслась, точно жалобилась надъ чмъ, и опять падала.
Раннимъ утромъ прiхали за кирпичомъ подводы.
День ото дня солдатъ становился безпокойне, а въ это утро поднялся совсмъ въ разстройств. Поглядлъ на ноги, - вс избиты о камни, порзаны стекломъ, - неспособно было работать въ опоркахъ. А тутъ еще началось томительное дрожанье внутри, горло подъ сердцемъ и наваливалась тоска. Онъ уже перезанималъ у всхъ въ артели, и теперь ему никто не врилъ, и чайникъ въ Тавруевк тоже не опускалъ въ долгъ.
Еще грачи не шумли, поднялъ Трофимъ артель: хотлъ добирать хоть временемъ. Солдатъ изругалъ Трофима, оттрепалъ Гаврюшку - зачмъ перехватилъ рукомойникъ, а за чаемъ сцпился съ приказчикомъ и потребовалъ расчетъ.
– Субботы погодишь, не убжитъ отъ тебя казенка.
Добирали конецъ первой стны, по низу сада. Добирали съ упорствомъ, выгрызая мотыгами рдкiе кирпичи. Солдатъ не вступалъ въ работу, лежалъ подъ кустомъ и курилъ.
– Вашими-то шеями сваи забивать! Гд туго, туда Калуга.
Ему отвчалъ упрямый и ровный, сыплющiй стукъ мотыгъ.
– Черти двужильные! Когда васъ выучутъ-то, дураковъ?..
Подводчики принялись разбирать кладки и грузить, а приказчикъ вышвыривалъ и отмчалъ засунутыя половинки.