Стена
Шрифт:
Патриарху Гермогену, узнику Чудова монастыря в Кремле, выдавали вместо хлеба метелки овса, из которых стража выковыривала зерна, не было у него ни бумаги, ни чернил, но все равно патриарх каким-то чудом рассылал по стране послания. Как — непонятно.
Темно.
Его величество временами испытывал настоящий страх, противный и жуткий, как прикосновение невидимой ледяной руки в темноте. В детстве он боялся рассказов о привидениях и мертвецах. Бывало, переступая порог темной комнаты, всей плотью ощущал, что пол сию секунду уйдет у него из-под ног, и он рухнет в неведомое темное нечто. Очень страшно было сделать шаг вперед. Очень страшно было потом сделать шаг назад.
В России было темно, и теперь эта темная,
Он в необычно длинной зале с очень низким потолком. Внутри светло, свежо и прохладно, и как-то странно красиво. Вся зала отчего-то заставлена большими удобными кожаными креслами, стоящими по бокам вдоль узкого прохода, почти как в лютеранской кирхе. В креслах сидят и мирно беседуют какие-то люди в очень скромных, простых платьях, а в воздухе разлит усыпляющий звук, как будто за стенами непрерывно гудит гигантский пчелиный рой. Сигизмунд с интересом выглядывает в одно из расположенных вдоль стен небольших овальных оконец… и холодеет от ужаса: оказывается, эта странная зала парит высоко-высоко над землей! Земля — леса, холмы, равнины — все это где-то далеко внизу, будто он смотрит с вершины исполинской горы. И зала эта плывет над миром, постепенно снижаясь…
Отчего-то король вдруг понимал во сне, что эта земля — Россия. И новая волна страха накатывала на него. Ему что-то говорили, он что-то отвечал, отдавал какие-то приказания. А внизу вырисовывалась, будто контур на карте, Смоленская крепость, новая, отстроенная, целая и невредимая, а они все снижались и снижались… прямо к ней. И отчего-то очень не хотелось Сигизмунду приближаться к крепости. Лучше не надо, милостивый Боже, пожалуйста, не надо, я не хочу…
Внезапно в окне возникала светлая тень — белая птица с блистающим на солнце оперением являлась перед королем. Заглядывала в окно, раскрыв, точно в улыбке, хищный клюв, и исчезала… А зала почему-то уже совсем низко, вот-вот она погрузится в беспроглядную молочную мглу утреннего тумана, из которого, как из болота, торчат верхушки деревьев, подернутые весенней зеленью, — там, высоко в небе, светит солнце, а здесь, на земле, только-только рассвело — вот-вот летящая зала коснется земли…
И тут люди вокруг него начинают кричать, поначалу Сигизмунд думает, что они отчего-то тоже, как и он, — испугались этой птицы, но — нет. Парящая зала вдруг на мгновение останавливается, замирает — и словно проваливается в бездну пропасти. Пол резко накреняется, потом уходит из-под ног, ветви деревьев чиркают по стеклу окна… мир разрывается пополам… И хлынувшая в этот проем тьма, еще более холодная и жуткая, чем в его детских снах, поглощает все сущее, гасит все звуки и утягивает его вниз.
Он просыпался в липком поту. И долго лежал, выравнивая дыхание, успокаивая бешено колотящееся сердце.
Что это за зала в поднебесье, кто все эти люди — он не имел ни малейшего представления. Неужели вот так и сходят с ума?..
Рядом, на столике, горела свеча. Последнее время он снова приказывал оставлять на ночь свет. Не помогало.
Смоленск пережил вторую зиму. Было ясно, что пережил с великим трудом. Осажденные походили на тени — худые, с посеревшими лицами, ввалившимися глазами, в странных нарядах из лохмотьев, овчин и брони. Однако эти тени сражались свирепее, чем прежние воины, сметая штурмовые отряды со Стены… Королю то и дело приходила на ум мысль, что город на самом-то деле давно мертв, мертвы все его жители. И это не люди — а призраки встают с оружием в руках навстречу его воинам… а ведь с призраками совладать невозможно… Их убиваешь вновь и вновь, вновь и вновь, но до конца никак не убить…
Попытки
Связи с городом в последнее время у Сигизмунда не было: его человек, тот, что уже несколько раз с огромным риском пробирался из крепости в стан поляков, исчез. Что с ним сталось — об этом король думать не желал. Что с того толку?
Обиднее всего, что этот русский так и не открыл королю, где находится его подземный лаз! Сигизмунд сразу предложил, что лазом можно было бы воспользоваться, дабы его солдаты проникли в город. Однако русский решительно возразил: нет, нельзя. Причем, стервец, объяснял все достаточно логично — проход невероятно узкий, пролезет лишь один человек. Так что провести в Смоленск большой отряд поляков невозможно. Более того — выход из лаза из-под земли наружу — хорошо виден из дозорных башен, караульные успеют заметить отряд пришельцев еще на подходе и поднимут тревогу. Словом, берег свой секрет, хитрец. А как иначе? Когда играешь на обе стороны, всегда нужно иметь козырь в рукаве…
И еще одна неприятная мысль одолевала Сигизмунда. Он все чаще задавал себе вопрос: а не стала ли главной причиной его упрямого «сидения» под Смоленском тайная алчность, в которой потомок шведских рыцарей и польских королей никак не желает себе признаться? Договариваясь с собой, он пенял на проклятое безденежье. Ну, нет у него денег, чтобы расплатиться с армией! И не будет, пока не возьмет Смоленск и не обретет сокровище тамплиеров. Потому и не может уйти… Ясно? Но порой свербел под темечком некий тоненький голосок: «Это просто жадность, жадность, жадность! Жадность и алчность… А Бог жадных не любит».
Во многих книгах он читал, что тамплиеры были чернокнижниками. Нажить непостижимое богатство за столь короткое время было невозможно, ни честным путем, ни обманом, ни грабежом — ведь тамплиеры покупали целые острова, города, порты, крепости, владели огромным флотом, а их золотые горы, по свидетельствам очевидцев, не таяли… Так если они могли наколдовать себе груды золота, то почему бы им и не зачаровать его, повелев исчезнуть, растаять, как только сокровищем попытается завладеть чужой?
Вот доберется он до сундуков, зарытых под крепостью, с них собьют крышки, а там — труха! И что тогда скажет его армия? Чем он им заплатит?
Сигизмунд давно уже пытался с помощью своих разведчиков обнаружить загадочный корабль, который, как ему рассказал Луазо, гнил где-то здесь, на берегу Днепра, и свидетельствовал о том, что некогда сюда действительно прибыли европейцы и, по всей вероятности, привезли некий ценный груз. Но попадавшиеся польским разъездам крестьяне только разводили руками: ни о каком корабле не ведомо!
И вот, в конце апреля тысяча шестьсот одиннадцатого года от Рождества Христова, когда по всем природным законам Смоленску полагалось уже вымереть, к королю привели старика, здешнего крестьянина. Тот пришел в лагерь сам, сказал, будто бы знает, где находится тот самый «корапь», про который, мол, их милость король давно уж окрест выведывает.