Стена
Шрифт:
— Кто?.. — не понял Григорий, который поверх множества голов и спин видел лишь самый верх киота.
— Икона… Матерь Божия Смоленская. [47] Чудотворная. Четыре года назад, когда окаянный Самозванец на Москву с войском шел, она миром плакать стала.
Отец тогда писал Грише в Москву о явленном у них, в Смоленске, чуде и уверял, что сам к образу прикладывался, и миро на лоб ему попало. В чудеса младший Колдырев искренне верил, но ему все время казалось: чудо, оно ж совершается для одной души человеческой, как же может быть так, чтобы свидетелем его вдруг стали сотни людей? Ну да, было Преображение Господне, было Вознесение, еще раньше Господь перед целой толпой воскресил Лазаря… Но те чудеса
47
Икона Божией Матери Одигитрия, как принято считать, была написана самим апостолом и евангелистом Лукой. На Русь попала вместе с матерью Владимира Мономаха — византийской царевной. В 1111 г. Мономах поместил икону в построенный им в Смоленске соборный храм Успения Богородицы, и она получила название Смоленской. Первообраз утрачен в 1941 г.
— Пропустите! — крикнул Шеин.
Бравые молодцы, неотступно следовавшие за ним даже в церкви, резко отстранили одного человека, другого. Потом люди стали расступаться сами, теснясь, давая дорогу воеводе… Колдырева едва не оттерли от Михаила, но и он следом за Шейным приблизился к киоту.
Его ошеломил разлившийся в воздухе запах миро. Этот запах заглушал витавший кругом аромат ладана и, казалось, становился все сильнее.
В черном киоте светилась мягким золотым фоном икона. Лик Богородицы занимал ее верхнюю часть и был обрамлен алым покровом, рядом с которым ослепительно белым казался хитон Богомладенца, поднявшего руку для благословения…
Но ничего этого Григорий сразу не увидел. Увидел лишь глаза Девы. Они смотрели прямо, полные печали и словно бы укора…
И из этих глаз, выступая над нижним веком, крупными каплями бежали и бежали благоуханные слезы.
Владыка Сергий, все еще стоявший на амвоне, когда прозвучал первый крик, возвестивший прихожан о чуде, медленно осенил себя крестом и опустился на колени.
— Вот и знамение нам, православные… — сказал он, казалось бы, не так и громко, но его услыхали все. — Вот и Божье указание на то, что грядет к нам великая беда, и удостоены мы той беды, дабы принести покаяние и подвигом — подвигом искупить наши грехи!
И Михайло Борисович, и Григорий, один за другим приложились к лику чудотворной, и у обоих, у одного на лбу, у другого на губах и на щеке остались капли миро.
А дальше Григория посетили мысли странные. Он подумал, что здесь, в храме, наверное, нет сейчас Катерины Шейной и она не приложится к мироточивой иконе. Может, завтра придет? А ну как чудо до завтра прервется?!. И Гриша тотчас представил, как хорошо было бы, придя в воеводины палаты, коснуться своими, влажными от миро губами сладких Катиных губ… Просто передать ей каплю дарованной ему благодати!
«А это как ты объяснишь, Гриша?» — услышал он знакомую фразу и прервал поцелуй. Рядом с ним и обмякшей в его руках Катей стоял, грозно сдвинув брови, Михаил. На пальцах отнесенной в сторону девичьей руки повис нательный крестик.
Григорий встряхнул головой, и видение исчезло. Он перекрестился.
Отдлъ 4
Огнем и мечом
(1609. Сентябрь)
В первый раз я с литовскими людьми Москву взял, хочу и теперь идти к ней с ними же!
Варвара
(1609. Сентябрь)
Покуда
Там, где вечерами наступала тишь, сейчас, напротив, сделалось шумно, будто в оживленный базарный день.
Густую толпу собрал Никита Зобов. Сперва его товарищи не хотели идти на торжище — разговор с Шейным настроил их на иной лад. Однако Никита Прокопьевич тоже умел убеждать — по-всякому. Посад гудел, как пчелиный улей — весть о предстоящем пожаре и гибели деревянного города потрясла всех. Многие ждали вестей о «посольстве» посадского головы со товарищи.
Зобов обратился к смолянам со всей горячностью, на какую был способен. После разговора с воеводой он с досады опрокинул чарку.
— Дорогие братие смоляне! — торжественно начал Никита Прокопьевич, взобравшись на телегу. Лысоватый широченный приказчик с недобрым лицом прикрывал его при этом раздобытым где-то щитом, будто на драгоценную жизнь Зобова некие злодеи ныне собирались покуситься. — Братие смоляне! Недобрую весть принес я вам… но и сами вы, чаю, об том догадывались. Не удалось мне умягчить воеводино сердце, крепче камня оно! Может, так и лучше, чтоб сражаться на бранном поле… да только ныне его твердость горе несет нам, смоляне! Что дороже нам града сего? Чем еще гордимся мы, чем похвалиться можем? Теремами тесаными, закромами не пустыми, лавками, товаром красными! Тем и красен, тем и силен Смоленск-град! Что ж ныне грядет нам, братие? Пожар! Огонь, как зверь ненасытный, пожрет наши дома, церкви, амбары, всю красу града нашего изничтожит.
Из собравшейся на базарной площади и постепенно прираставшей толпы послышались горестные и негодующие возгласы. Однако большая часть людей слушала молча, Зобов чуял пока не определившуюся эту тишину, и это заставляло его говорить с еще большим жаром.
— Для чего сия беда надобна? — с горечью воскликнул он. — Не выходит ли, что мы сами себя загоним в яму — вроде тех, что охотники в лесах зверью роют? Даже если пустыня, выжженная вокруг крепости, и впрямь не позволит полякам приблизиться и взять ее приступом, — так начнется осада! И тогда, сколь ни возьмем мы с собой припаса, сколь ни скопил его в закромах наш мудрый воевода, — кончатся сии запасы! И глад пострашнее, чем памятный годуновский, пожрет нас аки дикий зверь!
В толпе вновь, на этот раз уже посильней зашумели, однако тотчас послышался зычный мужской голос:
— Это у кого ж они кончатся-то? У тебя, что ли, Никита Прокопьич? Да твоего запасу на десять лет и тебе с чады и домочадцы, и всему граду Смоленску хватит! Сигизмунд ентот помереть успеет!
— Не с того ты народ мутишь, что за животы [48] наши боишься, а с того, что случись осада, прибыль твоя убыток понесет! — поддержал его сосед.
Зобов всмотрелся в толпу. Кричали, скорее всего, подошедшие стрельцы — их тут было человек двадцать, и они-то точно все стояли за воеводу.
48
То есть — за наши жизни. На древнерусском языке слово «живот» означало «жизнь». Ср.: «Не жалеть живота своего».
— Вам бы, горлопанам, головой думать научиться, а не задницей! — в сердцах крикнул Зобов. — Что ж я — не смоленский, не русский?! И что же я, об одной мошне своей радею? Да, добра всякому жаль… а у вас самих добра мало ль нажито? И в огонь все пускать — сердце болит… Тем паче, что не нужно это нам! Оно воеводе Михайле нужно: у него сабля царская на боку, он мыслит, ежели героем опять себя покажет, то новых царских милостей схлопочет, и в Москву со славой вернется, там в Кремле на месте видном будет. Не смоленский он, не нашенский, не жаль ему града, ему одна слава надобна!