Стена
Шрифт:
Спросить, видит ли сокола еще кто-нибудь, было некогда. Да и к чему? Наверное, видят. Просто не придают значения — ну, птица и птица… Хотя других птиц здесь, где царила одна только смерть, почему-то не было…
Спускаясь вниз, Санька примечал, как меняются люди, пришедшие помогать военным. Сперва посадские да крестьяне, успевшие прибежать сюда из окрестных деревень, жались к стене, вздрагивали, слыша вой летящих ядер, и шарахались от фонтанов земли, вздымавшихся там, куда эти ядра падали. И чего шарахаться, если уж упало?.. Но постепенно их страх притупился. Они ловко подносили из погребов плетенки с порохом (держать его в запасе на стене и возле стены строжайше запрещалось), подкатывали и укладывали в корзины ядра,
Здесь было много женщин. Посадские бабы и крестьянки резали на полосы холсты для бинтов, сноровисто перевязывали раненых, готовили тут же, на кострах, похлебку, таскали ведрами воду.
В какой-то момент мальчик увидал среди этих женщин Катерину, родню самого воеводы. Она тоже занималась приготовлением бинтов, да еще и расставляла на деревянной скамье какие-то горшочки, видать, с зельем для остановки крови — один такой Санька носил на стену: пушкарю прострелило ногу, кровь лила ручьем, и чтобы спустить его со стены, сперва надо было перевязать.
«Вот диво-то! — подумал Санька, невольно восхищаясь Катериной. — Кому бы кому, а ей-то, боярышне, лучше бы в тереме сидеть, бой пережидать. А воевода-то знает ли?»
Но тотчас его мысли отвлеклись от боярышни Шейной. Он увидал другую женщину. Та несла к стене короб с хлебом. Непослушный алый платок сползал с ее головы, приоткрывая ночную черноту густых волос, но глаза были еще чернее. И до чего же большие! Санька прежде думал, что такие только где-то в европах на картинах рисуют, да в чудных книжках, где сказывается про богатырей да красавиц. В доме боярина Дмитрия Станиславовича были такие книжки. Лицо девушки тоже казалось нарисованным — очень уж красивое! Она запыхалась, полные вишневые губы приоткрылись, и можно было видеть красоту ровных, сахарно-белых зубов. Григорий, искушенный в европейской словесности, назвал бы такие зубки жемчужными, но Санька подобных выражений не знал. Он просто замер, пораженный никогда прежде не испытанным чувством: точно кто-то распахнул перед ним запретную дверь и показал, какие сокровища есть в Божьем мире. Не где-то, не за морями, не на краю света, как во все тех же сказках. Здесь, рядом. Только дотянись…
Женщина поставила короб, выпрямилась, давая отдохнуть уставшим рукам и спине, и стало видно, как упруго поднимается ее грудь, волшебно обрисованная алой тканью сарафана.
В свои неполные тринадцать лет Санька не мог понять, что с ним происходит.
«Как ее зовут? — подумал он. — Спросить? Да разве ж можно? Осердится еще…»
— Варвара! Ты тут? Вот уж кого не чаял увидеть! — это воскликнул один из пожилых посадских мужиков, занятый перекаткой пушечных ядер. Удивленный появлением красавицы, он даже прервал свое занятие и помог женщине поставить тяжелый короб на землю.
— Здравствуй, соседушка, Карп Тимофеевич! — смуглянка приветливо заулыбалась, ослепляя своими зубками. — Да где ж быть-то мне? Сгорел посад, дом мой сгорел, все, что с мужем трудом нажили, все пропало… Хорошо, Данило мой не увидал.
— Данило бы новое нажил! — Старик вздохнул, возвращаясь к своему занятию, однако же глаз не отрывая от Варвары. — Справный был стрелец. Да вот, голову сложил. Но ты ж у нас баба-ягодка! Может, еще за кого выйдешь, как война кончится? А может, кто и пособит тебе. Есть ведь, кому пособить-то?
— Может статься, и есть! — Варя стрельнула в мужика глазами. — Да только мое это дело. Данилушку своего я не позабыла еще. Вот и помогаю здесь таким же служилым людям.
— А я, было, подумал, друга сердешного искать пришла. Сердечко тревожится.
— Оставь бабу в покое! — одернула бойкого мужика слышавшая весь этот разговор Катерина. — Она себя не жалеет, как все здесь, а ты ее цепляешь.
Посадский пристыженно замолчал,
— Батюшки-светы! Боярышня! Катерина Ивановна! Ты-то почто пришла, душенька? А, ну как убить могут? Какое горе-то будет воеводе! А жениху твоему, Андрею Савельевичу…
— Война на всех одна, голубушка, — не резко, но твердо возразила Катерина. — Брат отца моего в бою, значит, и я в бою. Что можем, то мы, бабы да девки, делаем. А откуда ты имя моего суженого знаешь?
— Да кто ж не знает? — удивилась Варвара. — Это мы люди незаметные, а уж с кем племянница воеводы под венец собирается, всему городу ведомо!
Так Санька сразу узнал и имя смуглянки, и то, что она — посадская вдова, схоронившая, стало быть, не так давно мужа-стрельца. Ему хотелось послушать еще, может (он и сам не понимал, для чего) узнать, где поселилась Варвара. Но на это уже не оставалось времени — надо было возвращаться на стену, туда, к пушкарям, изнемогавшим в жару и пороховом дыму. И мальчик, ухватившись за веревку, полез наверх. На этот раз, охваченный волнением, он не заметил метавшегося вокруг него белого сокола, не услыхал его тревожного крика.
Зато услышал, как внизу принялся вопить дурачок Ерошка, невесть откуда вновь явившийся и заладивший совсем уж нелепую и неуместную среди ран и крови песенку:
У моей Лушечки Сладки пампушечки! На воскресенье Жду угощенья!— Поди вон, дурак! — прикрикнул на него пожилой крестьянин. — Что тебе тут вздумалось? Нашел место…
— Да он нынче все под ногами только и вертится! — отозвался кто-то из посадских. — То два дни и видно не было, а тут объявился… Оголодал, что ль? Я был у Авраамиевских ворот — мы там новые створы сладили, будем наглухо врата забивать, так он и там пел да плясал. На стену залез — пушкари согнали… Убьют болезного, стыдно будет. Сейчас только едва в пороховой погреб не сунулся, еле прогнали.
— С этого грохота у здравых-то людей разум мутится, а он и так Богом обиженный… Вот и вовсе, верно, повредился! — вздохнула возившаяся с похлебкой баба. — Подь-ка сюды, Ероша, я те миску налью. И ступай себе.
Потом грохот усилился, и взбиравшийся по веревке Санька не слышал более ничего.
— Вот тебе, болезный, свистулька, а вот тебе и леденец. А на зельевые склады снова пойдешь?
— Гонят стрельцы Ерошку! В грудь белую палкой ткнули.
— А я тебе лошадку подарю. Расписную! Будешь скакать, людей веселить.
— Пойдет Ерошка, возьмет лукошко. А боярин его не омманет?
— Я не боярин. Бояр вон на всю Россию десятка три. Да чего тебе, дураку объяснять… Не обману, иди уж… Боже мой, как грохочет, как грохочет. Кто ж то зелье бесовское выдумал — порох этот? Эх, уйдет вода из колодцев, точно уйдет.
Отдлъ 6
Гордость и предубеждение
(1609. Сентябрь — декабрь)
Снаружи она кажется довольно обширна; окружность ее стен, полагаю, до восьми тысяч локтей, более или менее; окружность же башень особенно должна считаться; ворот множество; вокруг крепости, башень и ворот тридцать восемь, а между башнями находятся стены, длиною во сто и несколько десятков локтей. Стены Смоленской крепости имеют толстоты в основании, десять локтей, в верху же с обсадом может быть одним локтем менее; вышина стены, как можно заключить на глазомер, около тридцати локтей.