Стена
Шрифт:
Если бы польский король продолжал и далее штурмовать Смоленск этим дедовским «рыцарским» способом, то его последний солдат неизбежно так и остался бы на груде трупов под смоленской стеной. На то, чтобы это понять, у Сигизмунда ушло несколько дней.
В самом начале штурма поутру удалось удачно сосредоточить силы для рывка на ворота, взорванные Фрицем. На зияющий провал понеслась венгерская конница. Но застряла у устроенной Шейным загодя засеки, затопталась, перестраиваясь всего в саженях пятидесяти от ворот.
Навстречу пикам и саблям из ворот вышло всего лишь… восемь стрельцов. Нарочито неторопливо они вонзили в землю металлические концы древок-ратовищ,
И без секунды промедления — ровно в тот же миг на их месте оказалась следующие две четверки — и снова прогремел залп. И снова, и снова повторилось то же. Залпы следовали непрерывно, расстояние между ними было такое, будто мальчишка вел палкой по забору, выстрелы сливались в одну бесконечную очередь.
Заряжая ружья в конце строя, запаливая фитили в его середине и кладя пищали на воткнутые в землю бердыши в первом ряду, стрелецкая полусотня действовала как часовой механизм. Она выкашивала венгерскую кавалерию, которая не могла развернуться цепью между стеной и оврагом, а сама не несла никаких потерь.
На каждом из стрельцов, словно на параде, была новенькая блестящая на солнце униформа — длинный ярко-малиновый шитый золотом кафтан, высокая того ж цвета шапка, отороченная мехом, на ногах — начищенные до блеску кожаные сапоги с щегольски загнутыми кверху носами. Когда покойный Иоанн Васильевич самолично придумывал «стрелецкую форму», то в ней полагалось, вперед всего, в Кремле на часах стоять, глаз радовать, да послов иноземных великолепной одинаковостью поражать. Форма та была придумана не для войны — больно хороша. К слову, ни в одном из европейских государств никакой единообразной военной одежды не было и в помине: ни в войсках, ни даже при дворе. Лишь полвека спустя набросит кардинал Ришелье поверх своих гвардейцев одинаковые плащи с крестом, а после — собезьянничают то у него и королевские мушкетеры. Да и то — только короткий плащ сверху, ибо заставить гордого дворянина целиком рядиться в одинаковое со всеми — невозможно, а простого солдата — накладно. Так что Грозный, создавая, оснащая и заодно наряжая новые стрелецкие приказы, провел, как бы сказали его потомки, в московской армии разом и модернизацию, и инновацию.
В бою же заместо яркого кафтана у каждого из стрельцов обычно был надет панцирь. У командиров — дорогой доспех кавалериста — бехтерец со сплетенными в кольца мелкими пластинками или же юшман с более крупными пластинами. А кто помоложе да победнее, — у тех всего лишь тегиляй, простеганный войлок которого набит конским волосом.
Так оно всегда и было, но сейчас, в первый бой у ворот, воевода отправил своих стрельцов разодетыми словно на парад.
— Ничё, пускай издалёко Сигизмунд моих молодцов видит, — ухмылялся Шеин. — Ляхи попрут с крыльями своими и гиками, а мы — молча — но тож во всей красе. У них пускай будет психическая атака (на этом самолично придуманном мудреном выражении Шеин довольно покосился на слегка озадаченного Доводчикова, голову стрелецкого приказа,), а у меня будет — психическая оборона!
…Кавалеристы так и не поняли, что за новое сверхоружие им противостоит. Вся сотня венгерской полевой кавалерии полегла на подступах к Авраамиевским воротам крепости Смоленск.
За этим избиением король Сигизмунд Третий Ваза наблюдал через узкий глазок подзорной трубы. Покрываясь мелкими каплями пота, он видел, как последний из всей сотни, молоденький корнет, вооруженный только трубой, единственный доскакал до бородатых стрельцов. И встал, не зная что делать. Король видел, как стрелец
В своих алых кафтанах, в полном вооружении, колонна стрельцов разом, как единое существо, развернулась и словно сказочный дракон, извергавший из пасти смертоносный огонь, заползла в свое логово — зияющий проем ворот.
…Кровавая мистерия длилась и длилась, не давая опомниться ни тем, ни другим, не останавливаясь, не оставляя времени понять, в реальности или в кошмаре все происходит.
В воздухе висел невыносимый, лишающий слуха грохот. Протяжный вой летящих ядер, их глухие удары, рев человеческой толпы, полный ярости и исступления. Чудовищна музыка безумия!
Но один звук порой перекрывал все это грохотание. Гулко и басовито, не умолкая ни на минуту, гудел над осажденным городом большой колокол Мономахова собора.
С самого начала осады Санька, прибившийся к пушкарям, при них и находился. Здесь, на стенах, среди адского шума и смерти, он почему-то чувствовал себя уверенно. Во всяком случае, увереннее, чем в ночном лесу, когда убежал от дядюшкина гнева из имения, увереннее, чем в захваченной поляками деревне, когда застрелил первого в своей жизни врага… До поры до времени работа войны казалась мальчишке некой игрой, страшной, но — увлекательной.
От природы Санька был ловок, как кошка. С этой кошачьей ловкостью он носился теперь по поручениям пушкарей, выполняя их споро и точно. Ему даже не нужны были лестницы — он спускался со стены и взбирался на стену по веревкам, на которых поднимали боеприпасы.
Пушкари — люди бывалые. Сперва кто-то посмеивался в бороду, глядя на снующего среди них мальчишку, но вскоре он сделался незаменим в кровавом ожесточении битвы.
— Санька, воды!
— Санёк, пороху мало!
— Сашка, Фрола убило, подмена нужна. С фитилем-то сладишь ли?
Отдохнуть пушкарям в эти дни не удавалось. Порой оглохшие, в ожогах, с перевязанными ранами, они по двое-трое, шатаясь, спускались вниз, в устроенную возле стены землянку, где, напившись из ковша, с трудом заставив себя проглотить кусок хлеба и пару ложек похлебки, валились прямо на землю. Поспать час или два и вновь туда, наверх, на помощь товарищам.
Санька спускался вместе с пушкарями, наверное, реже всех — он, в самом деле, меньше уставал. Спал, привалившись к чьему-то плечу, вскакивал, будто кем-то разбуженный, и возвращался к пушкам. С собой мальчик каждый раз прихватывал воды и кусок холста. У каждой пушки стояли два ведра с водой — одно, чтобы промывать ствол, другое — чтобы пить. Холст расходился на перевязки. При этом на самом Саньке не было ни ссадины, ни царапины.
— Чаю, не заговоренный ли ты, Сашуля? — спросил его то ли на второй, то ли на третий день боя старый пушкарь. У него самого сгорело полбороды, лицо с этой стороны было обожжено, а обе руки замотаны так, будто летом надел он бараньи рукавицы.
— Да не заговоренный! — возмутился мальчик. — Нельзя православных людей заговаривать, это мне старец святой сказывал… Отмоленный я.
Несколько раз мелькал среди порохового дыма знакомый силуэт белого сокола. Раз мальчик увидал, как сокол метнулся к взбирающемуся на край стены татарину, зажавшему в зубах саблю. Птица ринулась прямо в лицо наемнику, и тот, завопив, перехватил саблю в руку, взмахнул ею. Не попал. Зато потерял равновесие и с криком полетел вниз, увлекая за собою осадную лестницу, которую неудачно подцепил ногой.