Стена

Мединский Владимир Ростиславович

Между тем, выдвинувшись на рубеж огня, польские канониры зарядили свои мортиры и ударили в лад с русскими пушками.

Но ядра из непристрелянных мортир, дай Бог, попадали в стену и лишь крошили кирпич, оставляя в могучей толще мелкие выбоины. Несколько шальных ядер, однако, все же залетели по параболе внутрь крепости, к подножью стены, прямо туда, где посадские бабы бинтовали раненых. И вот — первые несколько окровавленных тел пришлось оттаскивать в сторону, чтобы потом унести, отпеть и похоронить первых смолян, с которых пошел отсчет. Первый отсчет жертвам

обороны Смоленска.

Фриц добрался до своей роты, когда та уже отступила из самой опасной зоны обстрела. Часть его людей стояла, опустив оружие, бессмысленно наблюдая за происходившей на их глазах бойней. Другие без всякой цели стреляли в направлении стены.

Его величество пребывал в ярости. Из двух ворот подорваны лишь одни, сигнал вовремя не подан, атака не началась, — и вот его воины гибнут под обстрелом, а мортиры не могут даже посшибать со стен засевших там варваров!

Выслушав весь поток красноречия Сигизмунда, Майер кратко объяснил ему то же, что за полчаса до того пытался объяснить вернувшийся раньше Новодворский — отчего не прозвучал сигнал горна. Но, в отличие от Мальтийского кавалера, капитан многое добавил и прежде всего заметил, что даже осуществись атака, она была бы обречена на неудачу. Это была ловушка. Их ждали, специально готовились встретить, и, возможно, счастье, что передовые части не пошли вперед: успей они добраться по сигналу горна до стены, потери были бы несравненно больше.

— Хорошо, — сжав зубы, выдохнул король. — Но мы уже начали штурм и не можем теперь отступить. Что сейчас нужно сделать?

— Прежде всего, построить шанцы [69] для мортир, — моментально ответил Фриц. — Но рассчитать, где их поставить, мы сможем только утром. А сейчас необходимо убрать те части, что еще остаются вблизи стен. Уберите людей из-под огня, ваше величество!

— Хорошо, — с холодной яростью повторил Сигизмунд. — А дальше?

— Дальше я бы посоветовал отказаться от неподготовленного штурма. Мы понесем ничем не оправданные потери.

69

Специальные земляные укрепления, предназначенные, во-первых, для защиты орудий, а во-вторых, для того, чтобы поднять их над окружающей местностью и позволить вести более дальний и прицельный огонь.

— Согласен, — откуда-то явился Вейер, весь вымазанный землей и почему-то в разных сапогах — черном и желтом. — Если бы можно было вообще обойти этот город стороной, толку было б больше, ваше величество.

— Да вы трусы! — временная покладистость Сигизмунда тотчас исчезла. — Я не потерплю такого позорного отступления. Этот город бросил мне вызов, я заставлю его и всех, кто в нем, за это ответить. Где этот чертов француз? Инженер? Как всегда где-то шляется! Пускай руководит сооружением шанцев! Офицерам проверить войска и подготовить их к новому штурму. Осадные лестницы, все, что необходимо, держать наготове… Я утоплю варваров в их вонючей крови!

Он вскочил с услужливо положенного на землю седла, которое в этот раз заменяло его роскошный походный трон, и топнул ногой, отчего в стороны полетели брызги грязи.

Город и война

(1609. Сентябрь)

У моей Лушечки Сладки пампушечки! На воскресение Жду угощения! Ай, люли-люлечки, Ай, гули-гулечки, Совсем

нет моченьки Ждать темной ноченьки!

Эту скоморошью песенку горланил во всю глотку лохматый мужичонка, одетый в пестро заплатанную широченную рубаху, стрелецкие штаны и новые лапти, верно, подаренные кем-то из сердобольных посадских. Пришел он в Смоленскую крепость босиком, причем одним из последних. Заливаясь слезами и размазывая их вместе с соплями по грязному лицу, сообщил, что его зовут Ерошкой, а жил он в деревне Гнёздово.

Деревня эта близ Смоленска самым несчастливым случаем попалась на пути польской армии, точнее тех частей, что вел лично король Сигизмунд. Там крестьян даже и не заставляли креститься слева направо: поводом для расправы послужило проклятие, посланное завоевателям немощной старухой.

Началось с того, что шляхтич в упор застрелил ее сына за то, что тот самым дерзким и неуважительным образом, не только ему не поклонился, но и дерзко смотрел… «Прямо представьте себе, ваше величество, в глаза! — раздувался от негодования подпоручик. — А потом еще взял и, вы не поверите, что-то пробормотав на своем варварском наречии — плюнул… да-да… плюнул себе под ноги! Я держал себя в руках, как мог, и уже готов был по-христиански простить его дикарское поведение, но это! Вы понимаете, ваше величество, стерпи я это — я бы не имел права считать себя дворянином!»

Старуха почему-то даже не зарыдала. В странном оцепенении она сложила руки сына крестом на груди, воткнула меж пальцев зажженную свечу, точно покойник лежал уже в гробу, в церкви, и вдруг бросилась к неторопливо проезжавшей мимо королевской свите. Воздев руку, только тут она начала завывать:

— Не радуйтесь, тати [70] поганые! Не хвалитесь, что русскую землю кровушкой умываете! В нашей крови вам не раз тонуть придется!

— Это что еще за ведьма? — брезгливо скривился Сигизмунд, придерживая, однако, коня и рассматривая старуху со смешанным чувством отвращения и недоумения. — Что она там вопит?

70

Воры (устар.).

— Вижу… Вижу! Смерть вас ждет здесь, — продолжала старая мать, сжимая кулаки и потрясая ими над головой. — Не тебя, королек, а других, всех твоих, кои будут много позже! Это ты — ты проклятье принес на землю… И не на нашу, русскую, а на свою! Вижу я, как железная птиц…

Возможно, кто-то перевел королю смысл старухиных проклятий, возможно, он угадал его и сам и что-то шепнул спутнику. Офицер коротко кивнул и, тут же сорвав с пояса пистолет, выстрелил в женщину… И промахнулся. Она продолжала кричать. В нее стреляли еще раза три — бесполезно. Тогда, подскакав вплотную, молодой ротмистр отточенным выверенным движением, как на учении, с размаху наискось рубанул ее по шее палашом.

Деревушку, и без того разграбленную, после этого выжгли дотла. Мало кому из жителей удалось убежать в лес, всех перебили.

Убогий Ерошка, деревенский дурачок, по слабости ума не мог рассказать всего этого подробно, только лепетал про огонь, да кричал «Паф, паф, паф!», показывая, как поляки стреляли в его односельчан.

Ерошку накормили, и он сразу сменил рыдания на обычное глупое веселье. Пел песенки, плясал, размахивая руками, крутясь во все стороны так, что его нечесаные патлы и клочковатая борода развевались по ветру. Охватившего всех напряжения он будто не замечал, и ожидавшие нашествия осадные люди, в конце концов, осерчали. Кто-то шуганул дурака, велев идти подобру-поздорову, и тот пропал. А потом уже стало не до него: начались дождь… и приступ.