Степь зовет
Шрифт:
— Вороньей балкой. По пару.
— Черноземом…
Минуту потоптались в нерешительности, потом повернули к Вороньей балке и пошли по мягкому, рыхлому чернозему, который еще вчера бороновал Онуфрий.
Со сложенных граблей свисала рваная рубаха, спереди торчали босые ступни.
Позади шел весь хутор. Ступали тяжело, с вилами и граблями на плечах, растерянно смотрели на убитого, который покачивался на носилках, тихо переговаривались:
— Какое несчастье стряслось!
— Еще вчера утром он будил меня на работу…
— Такая
— Чужое дитя вырастил, как собственную дочь.
— Она совсем окаменела, Зелда…
— Кто еще работал так, как он?
— До последней минуты не мог забыть свою Феклу…
— Что и говорить, такую жизнь прожил! Мучился, трудился как вол, изводил себя…
— Еще вчера вечером мы с ним вместе бороновали, вчера вечером…
— Да, ему и невдомек было, какое несчастье его ожидает.
— Если бы человек знал, что с ним завтра будет…
— Кто еще так настрадался, как он! Вы меня спросите. Мы с ним вместе в степи выросли, вместе в солдатах служили, в окопах валялись, у Симхи Березина вместе за одну треть работали… — не мог успокоиться Додя Бурлак.
Зелда шла в стороне, одна, никого не подпуская к себе.
С поля повернули вверх по склону, потом спустились к опустевшему хутору.
Кто-то показался у подножия холма. Все замолчали, всматриваясь. Это был Шефтл. Босой, в рубахе навыпуск, обросший и мрачный, он торопливо шел навстречу. Подождал, пока хуторяне поравняются с ним, и молча подставил плечо под носилки, на которых лежал накрытый мешком Онуфрий.
Зелда подняла голову и зарыдала на всю степь.
Через неделю после убийства Онуфрия, когда хутор немного успокоился, Шефтл выкатил из своей затхлой клуни телегу, повернул ее искривленным дышлом к улице, к воротам, с которых дожди давно смыли остатки краски, и пошел в конюшню за дегтем, чтобы смазать колеса.
Вдруг откуда ни возьмись налетела стая ворон. С протяжным карканьем, как бы предвещая недоброе, они закружили над хатой, над осевшей крышей конюшни, заросшей пожелтевшими сорняками.
Шефтл схватил ком засохшей земли и запустил им в ворон.
— Куды? Провалиться вам!.. Кыш, проклятые!
Он махал руками и что-то бормотал, следя встревоженным взглядом за зловещими птицами. Они были уже далеко, на огородах, а Шефтл все еще стоял посреди двора с зажатым в кулаке комком земли, босой, в спущенной на штаны рубахе. Тем временем эта ли, другая ли стая снялась с огородов и с тем же карканьем устремилась к хутору. Шефтл с замирающим сердцем напряженно следил за ними: если они снова прилетят к нему во двор, тогда уж наверняка жди несчастья. Вороны, однако, свернули в сторону и стали кружить над соседним двором.
Шефтл вздохнул с облегчением и направился, к конюшне. У самой стены лежали ржавая борона и колесо со сломанными спицами. Проходя мимо своей покосившейся лачуги, Шефтл подумал:
«Надо бы обмазать
Хмурый, недовольный, он вошел в конюшню. Там пахло свежим навозом и лежалым сеном.
В глубине, у широкого корыта, стояла буланая кобыла. Она то и дело переступала с ноги на ногу, била копытами по сырому полу стойла и беспрерывно охлестывала себя хвостом.
— Вот напасть! — Шефтл звонко шлепнул своей широкой ладонью по лошадиной спине, которую обсели большие синие мухи. — Холера их возьми, не дадут скотине отдохнуть! От дождей расплодились, погибель на них…
Он сердито махал руками, отгоняя мух, а они все назойливее жужжали вокруг буланой и вокруг него самого.
«Надо будет разложить немного сырого бурьяна и выкурить их», — подумал Шефтл.
Он еще долго возился в конюшне, поглядывая на кобылу, которая одиноко стояла у широкого полуразбитого корыта, и у него все больше ныло сердце.
Давно ли в теплом сумраке конюшни, у этого самого корыта, стояли обе его буланые… Кто мог ждать, что случится такое несчастье, кто мог думать, что такая лошадь свалится?! Шефтл снова с тревогой вспоминал о воронах, которые кружили над его хатой. Он подошел к двери и три раза сплюнул через порог: «Тьфу, тьфу, тьфу…» Потом потянулся к маленькому оконцу под самой крышей, достал с перекладины жестяную банку с дегтем и вышел с ней во двор.
Вокруг хаты и конюшни, опоясывая двор со всех сторон, тянулась до самой клуни черная, полусгнившая изгородь из перепрелой соломы и кизяка. Шефтл обвел ее хмурым взглядом.
За клуней, на огороде, он увидел мать. Она хлопотала около бураков.
— Что ты там возишься? — крикнул Шефтл.
Старуха, видно, не расслышала. Заскорузлыми, негибкими пальцами она выдернула вместе с лебедой несколько бурачков и положила в завернутый подол фартука.
— Иди сюда! — позвал Шефтл раздраженно, уже подойдя к телеге. — Оглохла ты, что ли?
От крика старуха вздрогнула, с трудом выпрямила Спину и медленно поплелась к Шефтлу.
— Не ори! — проворчала она. — Чего тебе надо?
— Хоть бы хату обмазала — так нет, все должно у меня идти колесами вверх… А ну, поддержи хоть телегу! — показал он на ось, а сам опустился на колени, Осторожно отвинтил гайку от оси и положил ее в сторону, на постланную рядом солому, чтобы не запачкалась. Потом приподнял телегу и несколько раз так встряхнул, что она зазвенела и колесо стало сползать с оси.
Старуха поддерживала телегу, искоса поглядывая на сына.
С каждым днем она его все меньше узнавала. Он никогда таким не был, — только и злится, только и швыряется, места себе не находит. Женился бы хоть поскорей, пусть жене от него достается… С тех пор как с Онуфрием случилось несчастье, Зелда совсем не показывается…