Степь зовет
Шрифт:
— А что ты скажешь про наших жеребят? — Проходя мимо, старик шлепнул длинноногого бурого жеребенка. — Ты когда-нибудь видел такую породу?
Шефтл что-то пробормотал, с трудом подавляя досаду. Но старик ничего не замечал. Он был в отличном расположении духа и радушно показывал гостю все новшества, введенные в Ковалевске за последние годы.
— Пойдем, пойдем! — не давал он Шефтлу задерживаться в конюшне. — Я тебе еще и не то покажу. Ты посмотри, какую мы баню поставили. Этим летом…
Шефтл молча спустился за ним к ставку, осмотрел новую баню.
— Баня… Не могу я в ставке помыться, что ли? Перевод денег! — проворчал
На этот раз Никифоренко заметил его недовольство, но не подал виду. Он потащил его еще к мельнице, которая работала на электричестве, потом к сыроварне, указывая рукой во все стороны, как будто все эти постройки были делом его рук и его собственностью.
Шефтл покорно шел за ним следом. Так он ничего и не похвалил и вообще не произнес за все время ни слова, как будто потерял дар речи.
Наконец Никифоренко завел Шефтла к себе в дом, и там, как положено добрым приятелям, они распили бутылочку.
— Жалко мне тебя, Шефтел, — говорил старик. — Не пойму, что у тебя на уме…
Уже смеркалось, когда Шефтл на сытой кобыле подъехал к кузнице. Получив свой плуг и борону, он уложил их на подводу и отправился в Бурьяновку. То ли от стаканчика водки, то ли от того, что он здесь видел, у него слегка кружилась голова.
Хмуро уставившись в темнеющую степь, он трясся в своей телеге на охапке свежей травы и как-то даже не рад был тому, что она у него осталась, эта трава. Кажется, в первый раз за всю жизнь ему было не по себе оттого, что он скосил чужой луг. Люди овса для его лошади не пожалели, а он позарился на эту траву. Яблони сажают на дороге и не боятся, что их обворуют. Все у них есть, а у него… Перед его глазами вставала просторная, светлая конюшня, мельница и эти диковинные желтые каменные дорожки у палисадников… Он и рад был бы забыть о них, но не мог.
Домой он вернулся поздно вечером. Сердце у пего защемило, когда он окинул взглядом свой двор. Еще несколько часов тому назад, когда он выезжал отсюда, ему казалось, что все-таки его хозяйство не из последних, все-таки есть чем похвалиться перед людьми, а теперь, после того как он побывал в Ковалевске, каким убогим представился ему свой двор!
Оставив кобылу в упряжке, он тяжелыми шагами пошел в хату. Дверь за ним отскочила с таким треском, что щеколда еще долго звенела.
— Кто там? — испугалась старуха. — А? Это ты?
— Вставай! — крикнул Шефтл с порога. — Распрягай кобылу! Довели вы меня тут…
Старуха заковыляла во двор. Шефтл пошел за матерью, отстранил ее и сам распряг лошадь. Плуг и борону он оставил в телеге. Опершись спиной о грядку, он долго стоял и смотрел в темноту, точно раздумывая, что ему делать; наконец вошел в хату и бросился в угол, на слежавшуюся солому.
— Зачем ты лег на полу? — проворчала старуха. — Ложись на кровать.
— Помолчи! — огрызнулся Шефтл.
— Чего кричишь? Совсем одичал. С жиру бесится…
— С жиру, как же! С голоду, смотри, как бы нам не взбеситься.
— Не греши! Слава богу, живем не хуже людей, еще и лучше…
— Лучше? — вспыхнул Шефтл. — Посмотрела бы, как живут в Ковалевске…
Впервые он по-новому подумал о себе, о своем дворе, о своей земле, о всей своей жизни. «Чем это мне лучше, если у меня коптит каганец, а там горит электричество? Чем это мне лучше, если я вынужден зариться на чужое? Почему Олесь работает на всех, — вспомнил он старого Никифоренко, — и у него все есть, а я тружусь всю жизнь
— Уже который год собираюсь поставить курятник и все не могу, — с горечью бросил он матери, — а они, смотри-ка, уже выстроили себе новые конюшни. Радио у них играет. Молотилки им дали, тракторы… А я не могу нажить себе даже веялки, пропади все пропадом!
— Как там, в Ковалевске, я не знаю, — проворчала старуха, — а у наших пока ничего хорошего не видела. Что колхозники получили? Можно сказать, ничего…
— Здесь дело в хозяине, — с сердцем возразил Шефтл, как будто он не с матерью препирался, а с самим собой. — Что в Бурьяновке, что в Ковалевске — земля одинаковая. Хозяина им тут не хватает, куда он годится, Волкинд! У меня, будь я председателем, были бы другие порядки, ни одно зернышко не пропало бы.
Шефтл лежал на соломе, а перед его глазами качались яблони на дороге. Он долго ворочался с боку на бок, наконец встал и вышел во двор. В темноте ощупал трещины на глиняной стене хаты, потом подошел к пустым ямам под окном, точно надеялся: а вдруг в них выросли яблони за это время… Ямы печально чернели.
Где-то далеко, в степи, крикнул коростель.
— Ах, провались ты все на свете!
Шефтл плюнул и вернулся в хату.
Часть третья
Перевод Р. Рубиной.
Снег валил с самого утра, и Гуляй-поле словно утопало в белой пелене.
На широкой площади, куда выходило кирпичное здание райкома, стояло много саней. Распряженные лошади время от времени ржали, взбрыкивая задними ногами. С саней свешивалась слежавшаяся солома.
Элька Руднер вприпрыжку спустилась со ступенек крыльца. Глазам было больно от ослепительно белого снега, и Элька слегка их щурила.
Девушка проворно сновала меж саней, искала, нет ли здесь кого-либо из бурьяновцев. Колхозники провожали ее дружелюбными взглядами. Все в этой девушке было ладно — и запорошенные снегом светлые волосы, выбившиеся из-под белого шерстяного платка, и вся ее крепко сколоченная фигурка, которую обтягивал короткий полушубок.
— Вот так дочка! — Колхозники перемигивались.
— Хороша, ничего не скажешь!
— Вы ищете кого? — спросил Эльку колхозник в огромном тулупе, поправлявший сбрую на лошадях.
Элька остановилась.
— Из Бурьяновки никого здесь нет?
— Никого не видел. А вам туда ехать надо?
— Да.
— Так можем подвезти. Мы из Воскресеновки. Это же по дороге.
Нет, Эльке не хотелось приезжать в Бурьяновку на чужих санях. Она бы не могла, пожалуй, толково объяснить почему. Но много раз за эти полтора года она представляла себе, как приезжает на хутор, и всегда оказывалось, что привозит ее кто-нибудь из бурьяновцев. К тому же еще вчера вечером ей сказали на базе, что из Бурьяновки ранним утром ждут подводу и в тот же день подвода пойдет обратно. Интересно, кто оттуда приедет? Она мысленно перебирала в памяти имена и порадовалась, что многих помнит. После полугодового лежания в больнице ей немало пришлось пережить и хорошего и плохого. Но, видно, никогда не сотрутся в памяти те летние и осенние месяцы, когда она, совсем еще девчонка, убеждала бородатых землеробов начинать новую жизнь. А может быть, не только поэтому так запомнились Эльке эти месяцы на хуторе? Кто знает…