Степь. Кровь первая. Арии

Бер Саша

– Чё это с ими?
– тихо спросила большуха.

– Я бы знал, - так же тихо ответил колдун, - только кажется мне ничего хорошего, Данух. Как думаешь, круг удержит если кинутся? Как бы не разбежалась нежить по баймаку.

– Ты меня спрашиваешь? Кто у нас тут колдун?

– А-а, - отмахнулся Данава.

Они стояли и молча смотрели на медленно качающуюся нежить, которая прибывала в некой дрёме. Полагалось по очереди поговорить с каждой. Сначала узнать кто вселился в данную живую куклу. Потом, в зависимости от содержимого, как следует по расспрашивать нежить в той области, в которой они всё знают. Например, если в кукле волколак, то можно спрашивать всё о волках, притом, он ответит на любой вопрос и не ответить, как бы не захотел, не сможет. Если это маньяк полевой, то его можно спрашивать о погоде на лето и об урожаях на что угодно и так далее.

– С кого начнём?
– поинтересовался колдун.

– Да мне поперёк, братец, - всё так же встревожено ответила большуха, - давай чё ли с этого.

Она указала на ближнего к себе. Колдун, набрав в рот пойла из своего узкого сосуда, пополоскал его и выплюнул. Затем встал перед указанным на колени и с шумом дыхнул ему в маску, тут же отскочил назад, взяв посох

на изготовку. Нежить дёрнулась. Медленно поднялась на ноги. Осмотрелась. Не успела Дануха задать вопрос "Кто ты?", как та оскалилась на бабий круг и резко рванула от большухи, но налетев на стоящих и мерно покачивающихся своих собратьев, рухнула на снег. Завизжала, барахтаясь и протискиваясь через стоящих на четвереньках, рванула дальше. Лишь выползя из стада себе подобных ряженных и упёршись в бабий круг, остановилась, продолжая оставаться на четвереньках, жадно разглядывая меж мелькающими телами баб малышню на сугробах и низким, каким-то внутренним голосом буквально возликовало:

– Кровь! Корм! Много корма!

У Данухи от этого рёва аж внутри что-то ёкнуло и ужас разлился по всему телу сверху вниз, вязким варевом. Но большего прорычать ему не дал колдун, который уже подскочил к нему и со всего маха врезал набалдашником посоха нежити по башке. Она обмякла и повалилась на бок, почему-то громко хрюкнув.

Данное поведение нежити не укладывалась в головах ни большухи, ни родового колдуна. Те, кого Данава вынимал из небытия и садил в куклы, должны были быть сонными. В это время года почти вся эта нежить спит. Поэтому всегда общение было подобно тому, как говоришь с поднятым, но не разбуженным. Нежить могла кукситься, отвечая на вопросы, хныкать от того что тревожат и спать не дают, мямлить или еле воротить сонным языком. Проснуться она не могла, потому что это противоречило природе. Все движения их были вялые, еле обозначаемые. Что происходило сейчас Дануха ну никак объяснить не могла. Непонятная тревога буквально грызла её изнутри. Сердце заухало в ушах громко и противно. Но тогда Данава разрядил обстановку, как-то легко и сразу признав свою вину, убедив большуху, что это просто его промашка, мол что-то напортачил с пойлом. Неправильно сварил - заговорил. И Дануха с радостью, дура, поверила в это, потому что это было самое простое. Потому что в это хотелось верить. А во что-то страшное верить тогда не хотелось.

– Ну, что?
– через некоторое время спросил Данава, до смерти перепуганный, с трясущимися руками, - будем ещё кого слушать?

– Да ну тебя на хрен мелко порубленный, - злобно рявкнула Дануха, - ты и так уж накуролесил. Того и гляди самим в глотки вцепятся. Отправляй их в пень обратно. Недоделано ты создание.

Колдун как будто только этого и ждал. Он с нескрываемой радостью, торопясь, чтоб сестра не передумала, подтаскивал их по одному к костру. На этот раз он не вдувал, а высасывал что-то из маски и резко выдувал это на костёр, как сплёвывая. После чего срывал маску, и пацан валился на снег, не то в обморок, не то крепко заснув...

Дым драл горло и спину от горячей земли припекло. Дануха села, всматриваясь в кромешную темноту и тут же поняла, что задыхается. Ветра не было и дым от тлеющих остатков жилищ, едкий, с каким-то противным привкусом палёного мяса и горелых костей, заполнял всё вокруг. Нестерпимо защипало в глазах. В голове вспыхнула единственная паническая мысль "надо задницу уносить отсюда, а то задохнусь к ебене матери". Дануха встала и на ощупь, ориентируясь по памяти, обошла кадящий баймак огородами и полезла на холм, что был у них Красной Горкой. Только продравшись через травяной бурьян наверх и задышав полной грудью бездымным воздухом, она позволила себе остановиться. Обернулась, стараясь рассмотреть что-нибудь в этой дымной черноте внизу и опять заплакала не понятно от чего на этот раз. Толи от дыма глаза разъело, толи от обиды за то, что произошло, толи от того и от другого вместе. Только текущие по щекам слёзы сначала действительно были порождены обидой. Вновь вспомнилась малышня поссыкушная, что мамок, почти бесчувственных после карагода разволакивала по родным кутам, по баням. Пацанов ватажных, так и не пришедших в себя и от того их на руках разносили мужики артельные. Баб своих вспомнила, всех до одной. Как тогда на Святках после кормления Морозной Девы разводила бабью цепочку по очереди, так по очереди и вспомнила. Никто тогда из баб по выходу из дурмана на ногах не устоял. Первые, что по моложе, так вообще срубленным деревом в сугроб рушились. Те, кто постарше, лишь на попы садились, теряя равновесие. А как дошла в своих воспоминаниях до Сладкой, своей подруги с девства, с которой прошла вся её жизнь, разревелась в голос. Та, выйдя из дурмана лишь покачнулась, растянула свою харю в беззубой улыбке, хрюкнула громко, как порося и со всего маха рухнула в снег на спину, раскинув руки в сторону. И опять тогда её выходка растворила всю серьёзность происходящего в Данухином сознании. Она Сладкую тогда обматерила, не со зла и не серьёзно, а та в ответ начала дурачиться ещё больше, смешно пытаясь встать в рыхлом и глубоком снегу, что у неё естественно не получалось. От чего она издавала различные непотребные звуки и громко хохотала до слёз, размазывая краску по жирной харе...

Он.

Клип пятый.

Кристалл разума.

Колесница дёрнулась, выводя Индру из состояния воспоминаний. Он резко обернулся и не увидев у своих ног добычи, встрепенулся. Пленница тащилась по траве на верёвке, привязанной за ногу, и была полностью голой, ибо жалкое подобие одеяния, что на ней имелось, задралось на голову и теперь волочилось следом. Она беспомощно, но молча, брыкалась, сверкая белоснежной задницей на фоне зелёной травы, но сделать ничего не могла, так, как и руки и ноги были крепко связаны.

– Стой, - тихо велел атаман возничему и спрыгнул с колесницы.

Подошёл к несостоявшейся беглянке, которая отчаянно извивалась. Особенно яростные

движения совершались её головой, закутанной в собственные рубахи и из-за этого ничего не видящей. Он постоял, разглядывая девичьи прелести со всеми их "особенностями", затем грубо ухватил её за скомканное платье, зацепив его вместе с волосами и поставил на ноги. Купол тряпок скользнул в низ, расправляясь, принимая первоначальную форму и открывая красное от натуги, искажённое ужасом лицо девушки, с бешено бегающими в разные стороны, ничего не соображающими глазами и рыжим взрывом волос на голове, которые, кажется, каждым волоском стояли дыбом. Он ухватил её поперёк туловища одной рукой, и дотащив до колесницы, закинул её обратно, как мешок с рыбой. Зорька червяком уползла к борту, покрытому мягкой шкурой и прижав колени к груди, чумазая и изодранная от таскания по не совсем мягкой траве, лихорадочно осматривалась по сторонам. Наконец, подняв ошарашенный взгляд на стоящего перед ней человека, впала в ступор, вытаращив глаза и всем своим видом, показывая, нет просто беззвучно вопя: "Что происходит?". Индра перевязал ей верёвку, освобождая локти и связывая кисти рук перед собой и демонстративно отвернувшись от неё в сторону, буркнул возничему "Поехали". Вновь прижался к противоположному борту колесницы, снова устремляя взгляд куда-то в даль своих воспоминаний...

Индра был сыном коровы и этим все было сказано. Участь его, казалось, была предрешена. Как только вырастет, то станет либо пастухом, вечно воюющим за стадо, либо охотником, пожизненно где-то бродящим в поисках добычи либо ещё какой-нибудь, но непременно грубой рабочей силой. Коровы в отношении детей придерживались своих вековых традиций. Малышня были под постоянным присмотром мам, а как достигали подросткового возраста, из-под этого контроля начинали уходить. Чем старше, тем дальше. Единого мужского сообщества, подобно речной артели со своим атаманом, которое бы, по сути, обеспечивало воспитание и контроль ватаги, не было, а хозяину и "завхозам" до их воспитания дела не было. Только когда мальчик достигал пятнадцати летнего возраста, его определяли к той или иной мужской группе для обучения и работы. А иногда не расторопные хозяева и это не делали, особенно если не контролируемое рождение, просто "заваливало" коровники никому не нужным потомством.

Демографический подъём в арийском обществе не был изначальном, как сформировалась данная система жён и коров, а произошёл в виде взрыва в результате культовой реформы. И жёны, и коровы пополнялись у арийцев из одной среды - жителей Страны Рек, которых выкупали, выигрывали, воровали и просто отбирали у слабых либо обманом, либо силой. У речников была сформирована идеальная, по тем временам, система деторождения, позволяющая им держать под строгим контролем численность народонаселения. Они в одно время зачинали детей, и в одно время все рожали. Рожали в стерильных условиях - в банях и послеродовой период в течении шести седмиц, проводили там же, что обеспечивало очень большой процент выживаемости грудничков в первые дни. Родовспоможением занимались самые опытнейшие члены бабняка - повитухи, как правило, большухи родов, для которых это было святой обязанностью и знали они его в совершенстве. Дети, рождённые в конце весны до наступления холодов, успевали окрепнуть. Хорошо развитое травничество, умение справляться с различными заболеваниями природными средствами, замкнутый и строго контролируемый процесс подрастания детей, сводило к минимуму детскую смертность. Эти отлично подготовленные для родов и выхаживания потомства женщины попадали в арийское, патриархальное общество, где у них отнимали их старую веру и страхом в замесе с силой стали прививать новую. Естественно, что арийские мужчины не могли смериться с тем, что им можно соединяться с женщинами, полностью им принадлежащими, только в определённое время. Они хотели заниматься этим, когда они захотят, как они захотят и где они захотят. Но не смотря на все свои старания, коровы беременели исключительно на Купальную седмицу, а рожали на Родовую и исключения были крайне редки. Все дело в том, что женщины Страны Рек не только в совершенстве владели искусством зачатия, но и обладали знаниями и умениями контрацепции. И арийцы ничего с этим сделать не могли. Хозяйские коровы порой шли на откровенный саботаж - не беременея даже на Купальную седмицу, лишая хозяина прироста рабочей силы, т.е. роста экономического благосостояния и самое главное, лишая его грудного молока, так необходимого для приготовления божественного наркотика - сомы. Такие случаи были не единичны и ставили перед арийским обществом серьёзные проблемы. Жрецы, которые являлись хозяевами своих коров, притом их коровники были самыми многочисленными, нашли простое и радикальное решение этой проблемы. Так как всё что происходит, согласно верованиям, происходит по воле богов, они обратились к асурам и спросили: "За что наказываете?" и те соответственно ответили, пожаловавшись на то, что у людей коровы есть, а у богов нет и якобы потребовали от людей коров. Что жрецы и выполнили. Выявив заводилу одного из мятежей, её прилюдно сожгли, передав данную брыкающуюся корову с помощью Агни, бога огня, на небо к остальным богам. Так в одночасье появился обряд жертвоприношения, который удивительным или как объявили жрецы, чудесным образом решил проблему саботажа. Никакой их женщин не захотелось быть следующей. Жертвы плодородию стали регулярными. Коровы из-за страха за жизнь старались забеременеть чуть ли не наперегонки. Теперь женская половина держалась в постоянном страхе не только перед богами-асурами с их законами Рита, но и вполне реально осязаемыми ритуалами жертвоприношения. Ту, которая по каким-то причинам не могла или не хотела рожать, попросту прилюдно приносили в жертву. Эта реформа в культе вероисповедания арийцев и стала той бомбой, которая произвела демографический взрыв в их обществе.

Ватаги при коровниках создавались сами по себе и сами себе были предоставлены. Ватага Индры не была исключением. Хозяин лишь в определённый сезон года использовал их для сбора мухоморов в лесах, ну и так изредка по мелочёвке, притом он не опускался до личного присутствия, а кого-нибудь посылал с поручением. К тому времени, когда Индра достиг возраста перехода в работники, его ватага, да и весь его родной бабняк, оказался попросту забыт и брошен на произвол, на само выживание. Их никто не кормил, их никто не снабжал. Почему так произошло никто не знал. Всё говорило о том, что их списали в гои, изгнав из арийского общества. Как, за что, почему, Индра не знал. Им никто ничего не объявлял, никто ничего не объяснял.