Степан Эрьзя
Шрифт:
— Которые здесь мои, узнаешь? — спросила Ядвига.
— Все, кроме вон той, мраморной.
— Правда. А как ты узнал?
Степан пожал плечами.
На стенах, вплотную одна к другой, висели картины. Он не стал их рассматривать, да и что увидишь при таком скудном свете. Он лишь окинул их взглядом, подумав, что у нее в комнате как в музее.
Ужин состоял из густой лапши, курицы и чего-то сладкого, Степан так и не разобрал, не то это был кисель, не то еще что. Потом пили чай с домашним печеньем. Ядвига много рассказывала о себе, расспрашивала Степана о его жизни. Под
— Старой деве, Степан, нелегко, у нее никогда не бывает подруг, — призналась она, вздохнув.
— Какая же ты старая дева! — воскликнул Степан, оглядывая ее маленькую изящную фигурку, затянутую в шелковый халат. — Ты девочка, настоящая девочка и до смерти мне нравишься!
— Согласна, я для тебя девочка, только ты сиди спокойно, — остановила она его, заметив, что он хочет встать со стула.
Она вышла из комнаты и вскоре вернулась с коробкой табака и трубками.
— Ты, кажется, куришь. Можешь подымить, это хороший английский табак, специально для гостей. Отец сам курит папиросы.
Степан с удовольствием набил большую трубку с кривым костяным мундштуком, раскурил ее от свечи и с наслаждением затянулся. Он не торопился уходить, а Ядвига об этом не намекала. Так и не заметили, как прошел вечер. Откуда-то из дальней комнаты донесся бой часов, пробило двенадцать. Каждый про себя молча сосчитал эти удары, потом невольно посмотрели друг на друга.
— Можешь остаться, я тебе постелю в кабинете отца на диване, — сказала Ядвига, поняв его мысли.
— Почему в кабинете, а не там, на медвежьей шкуре? — вымолвил он дрожащим от волнения голосом и кивнул головой на полуоткрытую дверь спальни.
Лицо ее потемнело от краски. Не глядя на него, она прошептала:
— Не нужно со мной так, Степан... — и тут же посмотрела на него. — Ты меня понимаешь?
— Черт вас поймет, женщин! — вскрикнул он, вскакивая с места. — Выпроводи меня, я пойду к себе на Остоженку.
Она взяла свечку, и они молча двинулись вниз. И, уже выпуская его на улицу, она виноватым голосом, так не похожим на ее обычный голос, тихо спросила:
— Степан, ты не сердишься на меня?
— С чего ты взяла, что я на тебя могу сердиться? — ответил он спокойно и почти тут же почувствовал на своей щеке влажное прикосновение ее теплых губ.
Он не успел повернуться к ней, она легонько подтолкнула его и захлопнула дверь...
Утром Степан в училище не пошел. Занятий регулярных уже не было, а Ядвиге он не хотел показываться на глаза. Вчера, возвращаясь к себе на квартиру, он всю дорогу мучался раскаянием, что вел себя с ней грубо, если не сказать по-свински. Будь она ровней ему, тогда бы еще можно корчить перед ней необузданного влюбленного, но ведь она в скульптурном классе на положении учителя,
Ядвига пригласила его провести вместе рождество, значит, считает близким другом. Ничего, он еще докажет ей, что вовсе не так груб и неотесан. Он-то уж сумеет держать себя в руках...
Надевая костюмный пиджак, Степан обратил внимание на свою одежду. Как идти в таком костюме на рождество? Ведь его сшили почти три года назад, и все это время он был для него единственной одеждой и летом, и зимой. Да и пальто подстать костюму. «Надо сегодня же поговорить с Абрамом Ароновичем, пусть накинет немного к жалованью, чтобы хватило хоть переодеться», — решил он, отправляясь на Тверскую.
Чтобы не откладывать разговор с Бродским на после, Степан подкараулил, когда он пришел, обождал, пока разденется и переведет дух, и постучал в дверь кабинета. Бродский принял Степана приветливо, протянул руку, маленькую, с золотистыми волосиками на тыльной стороне ладони.
Степан сразу приступил к деловому разговору, выпалив:
— Я пришел просить вас о прибавке.
— Эка ты, братец, не умеешь начинать разговор. Ляпаешь в лоб. Плохой из тебя дипломат, — произнес Бродский, усмехнувшись.
— Какой уж я дипломат, коли локти продрались.
— Насчет локтей я давно хотел предупредить. Надобно, братец, сшить новый костюм, а то порядочные клиенты от тебя начинают шарахаться... Но по теперешним временам прибавить жалованье не могу. Придется тебе выкручиваться самому. Ты, братец, художник, умеешь малевать, бери заказы на дом, у купчишек, они народ нетребовательный, как ни намажешь, все хорошо.
— Я же еще учусь, где мне работать дома?
— Ничего, одно другому не мешает. Я тебя загружаю не очень и не требую, чтобы ты здесь торчал все время. Сделал свое, можешь быть свободным.
Это было действительно так. Но свободное от учебы и работы в ателье время у Степана было занято скульптурой. Скульптура сейчас для него является основным смыслом его жизни, и ни на какие заказы купчишек он ее не променяет.
— Я хочу быть художником, а не ремесленником!
Бродский скривил губы в усмешке.
— Художество, братец, такое же ремесло, как всякое прочее. Бесполезных ремесел в жизни не бывает.
Степан чувствовал, что они не найдут общего языка, и хотел уже уйти.
— Погоди, не торопись, — остановил его Бродский. — Пришел просить, а сам не довел разговора до конца.
— Вы же все равно не прибавите жалованье, о чем еще разговаривать?
Бродский набил трубку и подвинул коробку с табаком Степану.
— У меня с собой нет трубки.
— Трубку найдем, у меня их здесь целая коллекция.
Он пошарил рукой в ящике стола и вынул маленькую изящную трубку со светлой металлической крышечкой. Степану курить не хотелось, но, чтобы не обидеть хозяина, не отказался.