Степан Разин. Книга вторая

Злобин Степан Павлович

— Сережку ко мне призови, — внезапно сказал Степан.

— Сергей побит, Тимофеич. Ты сам его видел, как он лежал невдали от моста.

— Что ты врешь! — внезапно вскричал Степан, привскочив с подушек. — Сергея зови! Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне… Где Сергей?!

— Батька, ляг.

— Где Сергей?!

— Нет Сергея, порублен у пушек в бою… — увещевал Наумов.

— Кто Сережку срубил? Кто срубил? — кричал Разин.

— Ляг, батька. Руда полилась, не уймешь, — уговаривал есаул.

Степан вскочил на ноги, шаря на поясе саблю, и, не найдя ее, крикнул:

— Изме-ена-а!..

Изме-ена-а!.. — и пал на ковер…

Он бредил…

Наумов оставил возле него двоих казаков, сам же вышел на вал — послушать в ночи, как живет войско. К нему подвели перебежчика от Барятинского, стрельца.

— Сведите меня к атаману, — требовал тот.

— Я сам атаман, — поспешно сказал Наумов, предупреждая ответ казаков.

— Не признали тебя в темноте-то, батька Степан Тимофеич, — сообразив, живо ответил один из дозорных, приведший стрельца.

— Сговор между бояр, — сообщил стрелец. — Как ты ныне учнешь бой, так разом отбить вас от Волги, челны и струги угнать вверх…

Наумов тотчас же выслал разъезды к Волге, где у берега стояли челны и струги. По стругам велел зарядить фальконеты, направив их жерлами на берег… Небольшой опалубленный челн с десятком гребцов он указал пригнать в камыши, на случай, в тайное место. Крестьянскому вожаку есаулу Федотову из симбирских крестьян он поручил наблюдать осаду, пока отвезет в безопасное место раненого Степана, и с десятком донских казаков, взяв на носилки Разина, двинулся к Волге, пользуясь ночной темнотой.

У самого берега встретился им конный дозор.

— Шум от Волги, — сказал атаман конной сотни, — у берега людно. Кони ржут, люди голос дают…

Наумов прислушался. Невдалеке поднимался гул голосов. Послышалось одинокое ржанье…

— Угонят челны, тогда пропадем тут, как мухи, — заметил Прокоп, сопровождавший Наумова.

— Поспеем, уйдем. Главное дело — нам батьку спасти да донских, — отозвался Наумов.

— А как мужики? Неужто всех на челны возьмешь?

— Куды их к чертям!.. Как сами сумеют! — ответил Наумов. — Давай-ка покуда спасать атамана, а там поглядим, — заключил он.

По едва приметной тропе всадники заторопились к берегу. В камышах, идя по колено в воде, погрузили Разина в челн, когда от острожка послышалась пушечная пальба и пищальный бой.

— Живо в дозор! — приказал Прокопу Наумов. — Я тут буду с батькой…

В тихий час Наумов любил поговорить о казацком житье, вспомнить донскую рыбную ловлю, Черкасск. Любил и Прокоп разговоры про Тихий Дон, на этом они сошлись и в последнее время стали почти неразлучны.

В волнении ждал Прокоп своего часа возле раненого Степана. С десяток сообщников было у него в своей Понизовской станице, с десяток верных людей, тайных друзей Корнилы. С ними можно было бы захватить атамана, прорваться из казацкого стана и выдать Разина воеводам. Но, кроме таких ближних Прокопу людей, большинство были в Понизовской станице верные разинцы, которые не спустили бы своему есаулу измены. Из казаков своей станицы больше всех опасался Прокоп Никиту Петуха, бесстрашного малого, который увлек всю станицу Прокопа в жестокую схватку с драгунами над павшим с коня Степаном и вот не отходит теперь от его шатра. Прокоп его знал как казака, готового в любой час сложить свою голову

за атамана. При нем Прокоп не решился бы на измену.

И вдруг в голове Прокопа словно сверкнула молния.

— Никитушка, слушай-ка, брат, скачи живо в город, в дом атаманский, — сказал он. — Там на задах невелика избушка, а в ней атаманова люба, Марьей зовут, как твою, ты сказывал, звали… Бояре ить в город влезут, схватят ее, атаманову радость, спекут на углях. Ой, как кручиниться батька станет!.. Да и руки-то женские наших казацких нежнее… Вези ее живо сюда, чтобы ходила за батькой, покуда оправится.

И Никита пустился в город…

После того как ушел Степан с атаманихой, Марья озлилась. «Врешь, Степан Тимофеич! Ушел, так и мыслишь, что я все спущу? Как не так! Вот оденусь сейчас да и в Астрахань съеду! Не мужняя жена я тебе — не догонишь, любить не заставишь! Ступай в леса со своей шишигой лесной! Врешь, не уйдешь! Ныне сам полюбил меня. Нагорюешься, коли покину… Мало ли кто там к тебе приберется да станет мне хальное молвить, а я и терпи? Сам бы иной заступился!.. Ведь глупый, не видит того, что ей перед ним красоваться охота пришла… Простая душа-то, он мыслит, она прибралась по ратным делам, а женка — так женка и есть! Небось с есаулами со своими со всеми…»

Марья услышала голоса во дворе у ворот. Разин кликал Терешку. Знать, атаманиха уезжает к себе. «Неужто и он с ней уедет? — мелькнула боязливая мысль. Но она и сама не поверила этому. — Не уедет! Да как ему город покинуть и всех казаков? Не таковский!.. Небось проститься зайдет пред битвой. Скажу: виновата. Пусть дурой меня назовет. Скажу, заболело сердечко, когда она стала собой красоваться, мол, я не стерпела… Скажу — никогда такого наперед не стрясется… И вправду ведь дура! Кого же он любит? С кем ночи проводит? К кому…»

С улицы долетел только топот копыт. Разин к ней не зашел и уехал.

Через час началась горячая битва. Вот тут за домами, тут рядом, на горке, в конце той же улицы разгорался кровавый бой. Пальба из мушкетов, пищалей, удары пушек, крики тысяч народу. Со всех сторон по дворам завыванье и лай собак, с испугу ревут по соседям коровы, козы кричат, как черти в аду…

Над городом разливалось зарево.

Марья стояла всю ночь у ворот. По звукам старалась понять, что творится.

И вот все утихло… Марья услышала топот копыт, ей казалось, что даже копыта Степанова коня стучат по-иному, чем у других: узнала лошадь Степана. Поспешно метнулась от калитки к себе…

Целый день Марья слушала отдаленный грохот пушек, далекие выстрелы из пищалей и крики.

Когда Степан, не зайдя к ней, ушел к себе в дом после приступа на острожек, она пробралась к старухе. Робко, неслышно, как кошка, скреблась к ней в дверь. Старуха остерегающе замахала руками.

— Опять ведь не одолели острожка!

В отчаянии, униженная, не посмев подойти к Степану, вернулась Марья к себе.

«Не жена ты, Машка! — твердила она себе. — Была бы победа, радость, и он бы вломился к тебе с атаманами пить, как намедни. С горем, с бедой уж к тебе не придет!.. А была бы родная, и кручину принес бы, кручинную голову положил бы на грудь к тебе, ласки ждал бы… Была бы женою, не оробела бы и сама прийти к нему с утешеньем…»