Степная дорога

Иволгина Дарья

И отринув последние сомнения – может ли он, старик, советовать молодому, да еще не разделяющему веру в Близнецов? – проговорил брат Гервасий:

– Возьми свою маленькую госпожу и возвращайся с ней в степи. Не лишай ее родины. И не плачь, расставаясь с матерью и этим превосходным домом. Может быть, настанет день – и вы оба снова окажетесь под этой кровлей. Ты покидаешь город и свой дом не навсегда. Помни об этом! Каждый человек, если у него есть свой дом, несет его с собой, куда бы он ни отправился. И никто, никакая злая сила, не в состоянии отобрать у него это.

***

– Нет,

нет и нет! Даже и слышать ничего не желаю! – Брат Гервасий гневно хлопнул ладонью по столу.

Соллий слегка покраснел. Таким он своего наставника, пожалуй, никогда не видел. Всегда сдержанный, доброжелательный, охотно пускавшийся в разговоры и рассуждения, брат Гервасий был неузнаваем. Красный от негодования, с горящими глазами, он едва не топал ногами.

Внутри у брата Гервасия все так и кипело. Он, что называется, рвал и метал. В прямом смысле этого слова. Рвал какой-то старый, скобленый-перескобленный пергамент, на котором обычно делал беглые заметки, после стираемые. И метал себе под ноги обрывки, а также все прочее, что попадалось под руку. Разбил даже любимую глиняную миску, в которой обычно растирал порошки.

Да. Похвали человека, даже заглазно, не в лицо, а только лишь в мыслях своих – тут-то он тебе и преподнесет нежданный подарочек. Тут-то и мелькнет лик звероподобный. Нарочно, чтобы посмеяться над твоей самоуверенностью.

Что, брат Гервасий? Думаешь, открылось что-то Соллию эдакое? Любовь ему завещана!

И вот является к своему наставнику – юный, ершистый, с упрямым огоньком, спрятанным на самом дне глаз – и, поглядывая исподлобья, заявляет, что уходит из Дома Близнецов.

– Моя работа закончена, – повторил Соллий. – Я перевел книгу, разобрал старые записи. Найденные иллюстрации окончательно избавили меня от последних сомнений. Труд завершен. Зачем ты удерживаешь меня здесь? Мир полон боли и страданий. Я нужен там, а не здесь, за крепкими и надежными стенами.

– Хорошо, – из последних сил сдержал праведный гнев брат Гервасий. – Объясни мне, брат мой Соллий, что ты будешь делать вне этих крепких и надежных стен, которые вдруг стали тебе постылы?

Соллий покраснел. Румянец пятнами выступил на его бледных щеках.

– Ты неправ! Никогда я не назову Дом Близнецов, который подобрал, вырастил, приютил меня, постылым! Это – мой родной дом, брат Гервасий, и уж кому, как не тебе, знать об этом!

– Ты вырос у меня на глазах, – сказал брат Гервасий. – Я знаю о той жизни, что бурлит за стенами нашего Дома, куда больше твоего. Поверь мне, Соллий! Тебе нечего делать там…

– Нам завещана любовь, – сказал Соллий тихо. – Не удерживай меня больше. Да, я знаю, как врачевать человеческие болезни. Знаю я и лекарство от хворей человеческой души, имя ей – любовь.

– А еще – милосердие, – добавил брат Гервасий и со вздохом опустился на скамью. – Но что ты будешь делать?

– Выслушай меня! – Соллий порывисто опустился на глинобитный пол у ног своего наставника. – Я прочел множество

книг, я помогал тебе собирать целебные травы и приготавливать лечебные снадобья. Но сам я еще никого не вылечил. Я хочу попробовать помогать людям не словами, а вот этими руками! – Он вытянул вперед свои тонкие, не привыкшие к тяжелому физическому труду руки. – А излечивая недуги тела, я смогу разговаривать с людьми и постепенно открывать им свет любви и знания.

– Тяжела доля, которую ты себе избрал, брат Соллий, – сказал брат Гервасий. – Она не всякому под силу. Выдержишь ли?

– Другие выдерживали, – упрямо сказал брат Соллий.

– У тебя не будет ни крыши над головой, ни друга поблизости. И совета зачастую спросить будет не у кого.

– Везде живут люди. Как-нибудь сумею… Не пропаду.

***

В большом доме, который купил Салих – как он думал, для своей семьи – Алаха выбрала самые дальние покои. Выбросила оттуда всю мебель, какую нашла, даже кровать, а вместо этого положила несколько ковров, даже не потрудившись выколотить из них пыль. Никому – ни Одиерне, ни даже Фадарат – не позволяла входить в свои комнаты. И сама почти не покидала их.

Сидела одна, печалилась, дулась. Думала, должно быть, о чем-то.

Мысли эти были тяжелыми, болезненными. Иногда Алаха пела длинные, заунывные песни. Салиху случалось просиживать под запертой дверью, прислушиваясь к ее сильному голосу, которому было тесно в четырех стенах. Так и рвался он на волю, разлиться по просторам.

Девушка бродила по саду ночами. Ходила, как зверь в клетке, и звезды кружились у нее над головой.

Но она молчала. Ни разу с тех пор, как Салих поселил в доме свою мать, не заговорила со своим бывшим рабом.

И потому непросто было ему войти к ней в уединенные покои.

Дверь не была заперта. Алаха перестала закладывать засовы, когда убедилась в том, что никто не смеет покушаться на ее одиночество – добровольно избранный горький удел. Тем сильнее было ее удивление, когда Салих даже не вошел, ворвался к ней с горящим светильником в руке.

Алаха сидела на своих пыльных коврах, вертя в руках нитку гранатовых бус. При виде ночного посетителя она слегка привстала, и нитка неожиданно разорвалась. Крупные кроваво-красные бусины так и посыпались с дробным грохотом. Раскатились по всему полу. Салих бросился их собирать. Неверный свет в светильнике запрыгал по стенам. То и дело вспыхивали на полу, на ковре, по углам винные огоньки – отсвет пламени на бусинах.

Алаха наклонилась – поднять одну, и руки ее столкнулись с руками Салиха.

– Что тебе нужно здесь? – выговорила наконец девочка. – Для чего ты вторгаешься в мой дом? Или ты решил, что это – твой дом, а я здесь на положении рабыни?

– Ты – моя госпожа, была ею и останешься, – ответил Салих, усаживаясь на пол перед ковром.

Алаха поджала ноги. Ее ноздри слегка подрагивали – верный признак того, что маленькая госпожа сердится. Пламя светильника плясало в ее широко раскрытых черных глазах, которые вдруг загорелись, подобно гранатовым бусинам.