Стихи — это то, что от жизни осталось... Избранное

Панченко Николай Васильевич

«Живу, как скворец в скворешне…»

Живу, как скворец в скворешне, — под крышей дощатый ящик щелястый. И с миром внешним общаюсь через стоящий поодаль высокий тополь: подводу ль услышу, топот, как тополь тотчас прошепчет — кто едущий, кто прошедший. Летает ко мне скворчиха — ворчиха, родная птица. Нам порознь никак не спится, не пьется и не живется. Она залетит напиться водицы и остается в прославленной сим навеки без мрамора и колонн скворешне. Смыкает веки и спит под моим крылом. Сопит под моим крылом. Сидит над моим столом. А у меня — ни стола, ни кола, потому и зовут меня Ни-колай, потому и скворечник — щеляст и тесен… Но есть на весь мир одна скворчиха и пара песен, когда улетит она.

1961

«Нет

денег, хоть и надо их немного…»

Нет денег, хоть и надо их немного… А нам сегодня б выбраться туда, где лес ладошками кленовыми перебирает провода. И над землей — вечерний звон, как зов сердечный издалека. Где небо черное, как зонт, пилот роняет с самолета. Таруска. Берег. ==Как во сне и лес, и дом, приблудший к лесу. Там нынче мелкой крупкой снег шуршит по мерзлому железу. Там все в заботах о тепле. Шаги — размеренны, негулки. Лишь тень любви моей к тебе там громко топчет переулки.

1962

Стихи о скрипке

Жила гитара цвета скрипки. А скрипка цвета не имела. Она имела только звук. Но цвет имела древесина. И политура цвет имела. Все было сделано умело. Как все, что сделано вокруг. Мы скрипку сделали из лука. А что мы сделаем из бомбы? А вот гитара цвет имеет. А вот у скрипки цвета нет. У скрипки — звук, у скрипки — тело, душа… Но разве это дело? Душа — как «ах!», душа не дело умелых рук. Душа — как свет. Явите мне природу света! — причину первого поэта! Гитара сделана из цвета. А вот у скрипки цвета нет. Она — как ты на брачном ложе, а цвет — как кровь, как жизнь на коже румянцем выступит — о, Боже! — желаньем, страстью и стыдом. А звук — как крик. Все глуше крики. Явите мне — природу скрипки! — свидетели по делу скрипки, стоящие перед судом…

1965

Процесс

Мы — свидетели в большом и людном зале. Стены убраны, и поднят потолок. Мы — свидетели С усталыми глазами. Каждый ищет в этом зале уголок. Но откуда в этом зале уголки? Время жилы натянуло на колки. И звучат они как «ми», Звучат как «си», И кричат они как — «Господи, спаси!». Ты держи меня, пожалуйста, держи! Я дрожу, и ты, пожалуйста, дрожи! Мы дрожим. И, значит, чем-то дорожим. Мы с тобой как два свидетельства лежим. Стены убраны, и поднят потолок, Но рука твоя, как тропка — в уголок, Словно лесенка ступенчатая — в дом… Это место охраняется стыдом. В людном зале продолжается процесс. Но лежишь ты, как свидетельский протест! Но лежу я, как свидетельский протест! И присяжные повскакивали с мест. Интересно им, забавно поглядеть: — Это кто еще не хочет умереть! — Посудачить, как за стенкой, за тобой, Похихикать, как над крышей, надо мной.

1965

Идут стихи

Довольно прозы! Проза хороша, когда в словах отсутствуют созвучья, мои стихи — как ниточка паучья, и я боюсь ее перекусить. Я замираю с приоткрытым ртом, и время на мгновенье замирает, но ниточка во мне не умирает: ее исток — неведом и глубок, и слышу я, как прыгает клубок, когда язык разматывает нитку. Идут стихи. И я куда б ни шел — они за мной, как ниточка паучья, вот-вот и фейерверками созвучья взорвутся и, как факелы, — за мной. Они — за мной, как детский пароход на ниточке — сквозь бури и туманы, как девочка — сквозь холод и обманы, когда любить приходит ей черед, как за бумажным бантиком котенок — играя и не ведая судьбы. Идут стихи — как пламя из потемок, как вишенка с надкусанной губы.

1965

Уходит дерево

Нам дерево дано за образец стремленья вверх, урок противоречья. Земля и небо — дело человечье. А дерево как будто ни при чем. Но корни нас уводят в духоту, как поезд в полдень, вздрагивая, катит. Квадрат окна скользит по проводам. И церковка скользит по горизонту, о отставая, то перегоняя… Носы и лбы расплюснуты в окне. И мы — по горло в этой глубине. Но

я не верю в эту иллюзорность. Падение вытягивает стропы, и боль в костях сдвигает позвонки. Взлетает жук — на грани катастрофы, расталкивая телом стебельки, свой малый вес — себя одолевая. И смысл его гуденья: «Отпусти!» Любой отрыв как перелом кости. И взлет любой — на грани катастрофы! Взлетаю я и превращаюсь в строфы, в единый вздох — «О родина, прости!». А дерево убьют, потом расколют, сведут огнем — голодным и худым. Уходит дерево — в полет уходит дым. Взлетаю я и превращаюсь в строфы…

1965

Понедельник

Постой… Какой сегодня день? Опять, наверно, понедельник. Проблема — мужества и денег, когда и ночью не до сна. Но почему такая стужа? Такая поздняя весна? И это небо надо мной, как опрокинутая лужа. Но день проходит стороной — гудком чужого парохода. И я, как мальчик из похода, пришел, поставил рюкзачок. Шипит на кухне сковородка. Сверчит сверчок, как телефон. И ты кричишь мне: — К телефону! — и пробегаешь на балкон, и вновь кричишь из-за окна: — Какой нам вывесили месяц! Но почему такая стужа? Такая поздняя весна? А я, ты чувствуешь, простужен. Хрипит гармоника в груди. А может, грипп — не подходи! А может, тиф или проказа? Неизлечимая зараза? Какая, право, дребедень! Я просто нынче целый день курил чужие сигареты, читал заборные газеты, продрог и ноги промочил…

1965

К России

(Евгению Яковлевичу Хазину)

Я не болезнь, я боль твоя, Россия, Не праздничная тряпка к ноябрю, Но, словно придорожная осина, Стыдом твоим горюю и горю. Я — крик и кровь, Рассеченная бровь, Молитва, подымающая крыши, И та слеза, что катится в тиши. И ты меня, смотри, не заглуши! Шагни в огонь — и ты меня услышишь И в слове «ах!», И в вопле, и в мольбе. Я не с тобой, Не рядом, Я — в тебе: Я не болезнь, я боль твоя, ты слышишь? Иду, по язвам боязно ступая, То острая, как нож (Но я не нож!), То нудная, подспудная, тупая — Осины оклеветанная дрожь. И ты меня, как лошадь, не стреножь, Не жги, как придорожную осину, Что плачется, как нищий, на миру. Я — боль твоя. И если я умру — Тебе ж не поздоровится, Россия…

1965

Стены

Как странно ощущение стены — и с внутренней и с внешней стороны, как мать и мачеха: одна из них теплее, другая — откровенно холодна. Незримые… и видимые стены, и стены — только видимость одна. Как много места занимают стены! Но ты — моя, а я — твоя стена… Как странно ощущение стены. Как глухо это мертвенное — «к стенке!» — кирпич на лбу и содранность спины, и все мурашки мира — на спине. И этот Фальк, распятый на стене. И стены крепости, и потные застенки — оценки прошлого и новые оттенки — с их внутренней и внешней стороны. Но вот, как ширмы, опадают стены, уносят их, как досточки со сцены. И — Боже, Боже! — небо надо мной! Я — маленький, как ласточка в паренье, и я большой — другое измеренье, когда не бьешься в стенку головой. Как много места занимают стены. Как мало — этот зонтик голубой…

1965

Голгофа (вторая)

Ах, эти игры на Голгофе! Играют мальчики в кресты И носят их, Как бантик — носят, Пока легко, и скоро бросят У той мучительной черты. Моя последняя черта. Все меньше иноков — по следу: Как ящерица без хвоста, Я, плача, праздную победу. Я сам, наверно, упаду На эти скользкие ступени, Где подгибаются колени, Где только мысленно — иду. Не дай мне, Господи, конца Без искупленья, Без надежды. Не дай устойчивость невежды! Не дай горошины свинца — Конец глупца и гордеца. О, дай мне, Господи, прозренье: Я кровь Твоя, Слеза Твоя. Не утешенье — постиженье, Преображенье бытия.